Страница 8 из 14
Чтобы убедиться в правдивости Элизабет, я разыскала ее письмо Мальвиде, написанное сразу после ее мучительного посещения брата в Таутенбурге. Все было точно, как она описала графу Гарри. Конечно, она могла слегка приврать и в письме Мальвиде – с нею это иногда случалось, но проверить эту версию уже невозможно.
«Они часами сидели в креслах на балконе, а я, тихонько затаившись в своей комнате, слушала их бесконечную болтовню. Клянусь, можно было подумать, что это два дьявола замышляют против рода человеческого:
– Что такое ложь?
– Пустяк, ерунда.
– Как назвать клятвопреступника?
– Отважный человек.
– Можно ли бесстыдно обсуждать постыдные вопросы?
– А почему бы нет?
– Что сказать об исполнении долга?
– Идиотизм.
– Как назвать злоязычие о друзьях?
– Справедливое суждение.
– Что сказать о сострадании?
– Что оно достойно презрения.
И дальше в том же духе с утра до вечера, просто уши вянут их слушать. А они собой так довольны, так гордятся друг перед другом своей смелостью, своей непохожестью на других!
Я сразу заметила, что эта наглая девка не так довольна Фрицци, как он доволен ею. Она притворяется, что понимает его речи, а сама просто хорошо угадывает, где надо засмеяться, где восторгнуться, а где только поддакнуть. Но его она так охмурила, что он не замечает ни ее притворства, ни того, как она устает от его настойчивости».
После этой любезной характеристики легко понять, почему Гарри так смеялся, услышав заявление, что премудрые речи Заратустры исходят от Лу Саломе. Тем более что Элизабет хорошо постаралась, чтобы ее разоблачить.
Для интереса приведу несколько цитат из книги «Так сказал Заратустра»:
«…и только когда вы все отречетесь от меня, я вернусь к вам – не правда ли, гениальное провидение?
Когда все умеющие читать начнут читать книги, наступит конец литературы.
Тому, кто не слышит музыку, танцующие кажутся безумцами.
Еще одно столетие читателей – и сам дух будет скверно пахнуть.
То, что каждый смеет учиться читать, портит надолго не только писание, но и мысль.
Некогда дух был Богом, потом сделался человеком, теперь же – становится чернью».
Я начинаю понимать графа Гарри: каждая фраза Фридриха – гениальное провидение.
Элизабет
Услыхав, как Франциска, тяжело ступая, поднимается по лестнице, Элизабет на миг оторвалась от расстеленного на столе чертежа:
– Куда ты, мама? Ты же только что меняла пеленку Фрицци.
– Питер крикнул мне сверху, что Фрицци опять укакался. Боюсь, у него понос.
Словно сквозь пелену тумана заметив и тут же выбросив из сознания вид непривычно опухших ног матери, она крикнула той вслед:
– Тогда тебе лучше надеть перчатки. Помнишь, как ты заразилась у него недавно?
– Я только что постирала все перчатки и повесила на веревке в саду. Может, принесешь мне пару? Что-то у меня сегодня нет сил спуститься в сад.
Элизабет с досадой отложила остро отточенный карандаш и поднялась со стула. Но прежде чем пойти в сад за перчатками, бросила любовный взгляд на свое творение – проект «ницшеады» на первом этаже виллы «Сильверблик», полученной от Меты фон Салис. Она трудилась над этим проектом уже несколько месяцев, переставляя и передвигая привычные экспонаты и придумывая все новые. Чтобы скрыть от матери свой замысел о перенесении архива брата в Веймар, Элизабет внушила той, что разрабатывает макет иллюстраций к своей книге воспоминаний. Она решила снести все внутренние стены нижнего этажа и заполнить получившийся в результате огромный зал бессчетными стендами и полками с книгами, рукописями, письмами и фотографиями Фрицци. В центре экспозиции будет, конечно, его переписка с его единственной, горячо любимой сестрой Элизабет. А также с письмами к друзьям, в которых он сетует на горечь разлуки с сестрой и даже намекает на обострение своих недугов из-за этой разлуки.
Петра
Элизабет постаралась уничтожить все недобрые слова о ней в письмах к его друзьям. Но некоторые остались.
Лучшему другу Ницше Францу Овербеку
(Это письмо предназначено для тебя одного)
<Зильс-Мария, 26 августа 1883>
Дорогой друг,
Расставание с Тобой снова повергло меня в глубочайшую меланхолию, и всю дорогу обратно я не мог избавиться от дурных черных мыслей – в том числе и от настоящей ненависти к моей сестре. Целый год своим молчанием – всегда не ко времени – и своими речами, которые тоже всякий раз были не ко времени, она умудрялась лишить меня всего, что я достигал путем самопреодоления, так что под конец я стал жертвой беспощадной мстительности, меж тем как в самом средоточии моего образа мыслей заложен отказ от всякого отмщения и наказания. Этот конфликт шаг за шагом приближает меня к безумию – я ощущаю это с ужасающей силой и не представляю себе, каким образом поездка в Наумбург могла бы уменьшить эту опасность. Напротив, могло бы дойти до жутких сцен, и как раз та давно подпитывавшаяся ненависть вышла бы здесь наружу в словах и поступках – и я бы при этом в основном оказывался жертвой».
Элизабет
Она так погрузилась в придуманный ею мир, что не заметила, как спустилась в сад, сняла с веревки пару перчаток и вернулась в гостиную. Но как только она ступила на нижнюю ступеньку лестницы, ведущей в комнаты Фрицци, ее вернул к реальности донесшийся сверху грохот. Громыхнуло так, словно на пол упало что-то тяжелое. Неужели Фрицци? Но как он мог упасть – ведь его кровать была с четырех сторон надежно огорожена плотно сомкнутыми перилами?
Эта мысль молнией промелькнула в ее голове, пока она стремительно взлетала вверх по лестнице. Слава богу, Фрицци не упал, он лежал на своем месте, подготовленный к смене пеленки. Но странно, ни матери, ни Питера рядом с ним не было. Для удобства посетителей, приходящих посмотреть на своего кумира, кровать стояла в центре комнаты на специальном помосте, и Элизабет не сразу заметила какое-то движение между окном и изголовьем. Но, приподнявшись на цыпочки, она увидела Питера, стоявшего на коленях над Франциской, лежащей почему-то на полу.
Одним прыжком Элизабет очутилась под окном, тоже упала на колени и оказалась щекой к щеке с запрокинутой головой матери. По какой-то особенной тишине, несмотря на эту еще теплую щеку, она сразу поняла, что мать скончалась. Это понимание не помешало ей послать испуганного Питера сперва за врачом, а потом за священником и полицейским и еще на почту, чтобы отправить графу Гарри телеграмму о смерти матери. Она словно оцепенела и выполняла все положенные действия почти неосознанно, но исправно, как автомат.
Пока Питер с помощью полицейского осторожно спускал носилки с телом матери вниз, она все порывалась напомнить той, бездыханной, что пора надеть на Фрицци чистую пеленку. И вдруг спохватилась, что теперь ей самой придется менять брату пеленки. А при этом сквозь пелену горя, отчаяния и страха перед неразрешимыми житейскими задачами тихо-тихо пробивалось осознание того, что больше нет препятствий и можно перевозить в Веймар и самого Фрицци, и его драгоценный архив.
А там, в Веймаре, в роскошной отремонтированной вилле, глядящей на столичный город почти с птичьего полета, у нее будут помощники – молодые, влюбленные в философию ее брата – красавец Фриц Кегель – ах, почему она не встретила его лет десять назад! – и умница Рудольф Штайнер, который уже успел написать и издать книгу о Фрицци – с ним тоже неплохо было бы встретиться лет десять назад!
Петра
Да-да, тот самый Рудольф Штайнер, преобразователь педагогики. Трудно поверить, что глубоко почитаемый либеральной интеллигенцией Рудольф Штайнер был страстным ницшеанцем. Может, стоит призадуматься – почему? Не потому ли, что он читал истинного Ницше, а не популярную трактовку его волевой сестры, которая не понимала ни его мыслей, ни его метафор, ни выразительности языка брата, воспринимая все слишком буквально?