Страница 8 из 19
«Все эти напомаженные самки хотят его заполучить, – с безотчетной злобной ревностью щетинилась Инга, словно Ипполит уже принадлежал ей, словно он был ее собственностью. – Этот мужчина просто создан для женщин, хотя сам еще этого не знает, – рассуждала Инга. – Сейчас он слишком молод и не производит впечатление человека, испытавшего все наслаждения и все муки любви, но со временем он будет полновластно распоряжаться роем обожательниц, со временем он будет ими повелевать! Вот кретинка, – тут же ругала она себя, – может быть, все эти женщины пришли сюда исключительно ради счастья послушать музыку».
Щедро сияли люстры, отбрасывая мягкий свет на красный бархат кресел, сотни глаз горели все ярче в предвкушении удовольствия. Неподвижная и вызывающе красивая Инга, в роскошном платье из темно-зеленой тафты, с наискосок приколотой сапфировой брошью, сидела в партере рядом со своим мужем Алексеем Ивановичем и едва сдерживала дрожь в руках. Сотников же, откинувшийся на спинку сиденья, пребывал в отличном настроении.
Итак, в программе были заявлены: «Концерт для скрипки с оркестром» Чайковского, Сибелиус, Моцарт и в конце – Паганини. Исполнитель – победитель международных конкурсов Ипполит Сотников.
Наконец люстры приглушили свое яркое сияние, раздались аплодисменты, и на сцену, залитую софитами, вышел Ипполит. Хорошо скроенный черный смокинг подчеркивал его молодость и статную осанку, его тонкую, словно затянутую в корсет талию, стройность тела и белизну кожи, вызывающую зависть даже у женщин. «Боже праведный, – подумала Инга, – как же он красив!» Он показался ей сказочным созданием. Это был самый красивый и самый соблазнительный мужчина из всех, кого она встречала в жизни. Нисколько не смущаясь, Ипполит привычно посмотрел на публику престарелыми глазами молодого человека, почтительно поклонился и одарил всех искренним сияющим взглядом. Инга растерянно опустила ресницы. Свет погас. Дирижер поднял свою палочку, и… Зазвучал Моцарт. Черноволосый музыкант начал легко и нежно, с серьезностью и некоторой грустью, немного патетично, словно и сам о чем-то грустил. Музыка разливалась по залу, как морской прибой лунной ночью.
Глядя на этого необыкновенного, неземного мальчика, слишком земная Инга Берг вдруг оторвалась от земли. Рассеянные ее мысли унесло потоком внезапно ворвавшегося света, рожденного звуками скрипки. Нахлынула теплая волна, и Инга забыла о муже, о долге, о возрасте, об Илье Горском, о «Фиалках в шампанском», обо всем, что так давно составляло всю ее жизнь. Инга не слишком разбиралась в классической музыке, не понимала ее, но сейчас мелодия будто бы говорила обо всем, что было на душе у Инги, будто была не мелодией, а ее собственным внутренним голосом. Музыка то замирала в воздухе, раздвигая стены и потолок вместе с потухшими люстрами, то обрушивалась вниз мощными струями водопада. Инга вбирала в себя каждый звук, и ей слышались рыдания гордой, но обреченной любви. Она испытывала странную легкую радость, как когда-то в детстве.
Инга вспомнила детство, маленькую рыжеволосую девчушку, мечтающую стать артисткой. Уже тогда она считала это вопросом решенным, уже тогда она давала представления во дворе во время прогулок, пела перед детьми и бабушками, сидящими на скамейках, командовала, режиссировала, придумывала разные сценки и жаждала только двух вещей: быть известной и богатой. Вечерами она засыпала детским безмятежным сном, с блаженным покоем в душе, уверенная в том, что обе ее мечты обязательно сбудутся. Потом была школа, институт, яркая череда любовных приключений, не ради чувств, а ради того, чтобы почувствовать себя самостоятельной, желанной и взрослой… Воспоминания наслаивались одно на другое, но заветные мечты оставались незыблемыми. И вот ее мечты исполнились, и что? Она счастлива? Какое там! Сейчас Инга подумала о себе с насмешкой и презрением. Ее вдруг пронзила внезапное просветление. Она поняла, что в погоне за бесконечными автомобилями, ваннами из белого каррарского мрамора, сумками Chanel, фотосессиями и зваными ужинами, которые теперь были легкодоступны, она изголодалась по чему-то более подлинному и более важному. Ей показалось, что пришло время проститься с пустой суетой этого мира и… вернуться к себе. Сейчас Инга целиком погрузилась в собственные переживания.
На протяжении многих лет она ходила на концерты лишь для того, чтобы быть в курсе культурной жизни, чтобы при случае блеснуть эрудицией, а музыку считала только фоном или декорацией к сцене, к диалогу или молчанию. Этим, собственно говоря, ее музыкальная культура и ограничивалась. А сейчас скрипка в руках Ипполита издавала звуки живого существа, находящегося на грани отчаяния, и это переворачивало все внутри, это разрывало сердце Инги. Оказывается, у музыки есть способность к мгновенному проникновению в суть вещей, оказывается, эти священные звуки либо сглаживают шероховатости жизни, либо, наоборот, заостряют их. Благодаря ли Моцарту, но она ощутила величайшую жажду обновления, перерождения, жажду познания себя и жажду… любви – словом, всего того, на что ей всегда не хватало времени и духа.
С жадностью изголодавшегося хищника она смотрела на Ипполита, видела только Ипполита, видела, как он повелевает целой стаей духовых и струнных, видела, как эта стая повинуется одному его вздоху, одному его взгляду, и ей это было приятно. Инга смотрела на прекрасное лицо, склоненное к плечу, на котором неистовствовала скрипка. Они сиротливо жались друг к другу, сплетались, буквально сливались друг с другом в единую пленительную форму. Ноздри Ипполита беспокойно вздрагивали, а глаза лишь изредка щурились и мельком посматривали в партитуру. Его юные тонкие руки были наполнены какой-то неправдоподобно зрелой нежностью. В тот вечер он был богом, дарующим людям свет добра, и люди взирали на него с поклонением и благодарностью.
Откровенно говоря, Инга не отдавала себе отчета, почему ей доставляет такое удовольствие смотреть на него, но чем больше она всматривалась в его шелковистые черные пряди, в изгиб шеи, в длинные тонкие пальцы, тем отчетливее понимала, что между ними пропасть. Впрочем, нет, не пропасть; пропасть – это слишком мало, – между ними простираются целые миры, потому что он существо с неведомой планеты, из безвременного пространства, а она слишком земная и материальная, она…
Словно вспомнив, что она здесь не одна, Инга воровато посмотрела по сторонам. В полумраке зала сидели люди, в точности такие же, как и она, точно так же опьяненные восторгом и точно так же ловящие каждый звук. К своему великому удивлению, она почувствовала, как на глаза навернулись слезы, и вдруг обрадовалась собственным слезам…
Зал безудержно восхищался. Публика бесновалась, как одурманенная, ритмично аплодировала, с благодарностью глядя на исполнителя. Ипполит кланялся, его лицо блестело от пота, он посылал целомудренные воздушные поцелуи, улыбался скромной улыбкой, не предназначенной никому в отдельности, улыбался, даря всем и каждому частицу себя. Казалось, он был немного рассеян и абсолютно счастлив, он выглядел так, как это бывает после пылкого любовного свидания. Такого Инга никогда не испытывала. Она угрюмо позавидовала его успеху, таланту, молодости и свободе, и еще она позавидовала женщине, которую он полюбит… Глаза ее злобно блеснули. Она сидела, то и дело перехватывая восторженные женские взгляды, подтверждающие, что Ипполит восхитителен. Да, он был не такой, как все, от него исходило сияние, глаза его лучились, и тем не менее он был как будто далеко от них – это-то и вызывало обожание. Инге, как капризному ребенку, захотелось, чтобы все эти люди немедленно исчезли, чтобы они с Ипполитом остались вдвоем, чтобы он играл только для нее, а потом, потом… быть может… В каком-то странном забытьи она аплодировала чуть дольше остальных.
В антракте они с Алексеем Ивановичем прошли за кулисы, которые были уже заполнены толпой. Костюмер суетился вокруг Ипполита, поправлял на нем смокинг, приводил в порядок его растрепавшиеся очень черные волосы, ниспадавшие на плечи, и одновременно припудривал очень белую кожу лица. Сам же молодой человек поднимал-опускал руки и разминал суставы.