Северная Федра

Дима покорно стоял тут же, делал вид, что силится что-то уразуметь, но не понимал ровным счетом ничего. Почему Инга Берг привередничает? Почему в кадре она не отвечает на его сногсшибательные поцелуи и не воспламеняется в его объятиях, как все нормальные женщины? Он тут изо всех сил старается быть понежнее, а ей хоть бы что, ей словно на него наплевать. Почему, в конце концов, от его предложения переспать она вежливо отказалась? Как это прикажите понимать? Что вообще здесь происходит? Дима был скорее удивлен, чем возмущен такой необычной женской реакцией. У него даже возникло подозрение, что он сегодня плохо выглядит, правда, всего лишь на одно мгновение, ибо он, Дима Смайлик, безупречен и имеет все основания приходить в восторг от собственной персоны. Итак, Дима стоял рядом с Ингой, тщетно прислушивался к своему внутреннему голосу в надежде на какие-то разъяснения, но тот молчал, видимо приходил в себя после вчерашнего.

– Ладно, Инга, мы примем в расчет твою чувствительность, – понимая, что ей невозможно сопротивляться, сказал Горский с явным усилием, которого, кроме Инги, никто не заметил. – Перерыв десять минут.

Инга повернулась ко всем спиной и, оставив после себя тающий аромат жасмина, провожаемая недоумевающими взглядами, исчезла в темной глубине павильона. Горский лениво поднялся со своего стула и пошел за ней в гримерку.

– Ну что? – спросил Горский, заходя в крохотную комнатушку, заполненную зеркалами, киноафишами и плакатами, гладильными досками, стойками с развешенными на них костюмами и ослепительно ярким светом.

– Насчет чего?

– Утешит тебя это или расстроит – не знаю, и знать не хочу, но снимать сегодня будем долго.

Инга хладнокровно промолчала. Она пыталась открыть свою переполненную косметичку, чтобы извлечь оттуда пудреницу и на всякий случай припудрить и без того идеальное лицо и шею.

– Тебе что, не нравится предмет твоей страсти? – равнодушно спросил Горский.

– Он слишком слащав, а я не люблю сладкое, – так же равнодушно обронила Инга. Еще она хотела добавить, что ей осточертело прижиматься к потной шее этого провинциального соблазнителя, потной, да еще к тому же покрытой какими-то дурацкими татуировками.

– Ну, знаешь ли, моя умница… Мне неинтересно, что ты любишь, а чего нет. Здесь ты на работе, так что изволь работать, а не стоять с таким видом, будто делаешь благое дело или оказываешь любезность целому миру, – по-прежнему равнодушным тоном сказал Илья. Он прекрасно понимал, что каждая приличная и красивая актриса капризна. Это право красоты и молодости.

– А мне неинтересно здесь работать, Илюшенька, – Инга демонстративно пропустила его колкость мимо ушей, рассчитывая немного подразнить режиссера.

– Где это «здесь»? – беззлобно прошипел Горский, и Инга увидела его приподнятую бровь и насмешливый взгляд. – На что дают деньги, то и снимаем. Ты думаешь, мне это нравится? Ни боже мой! Я бы и сам, может, предпочел Вертера или Рюрика, но… – он хотел было развеселить Ингу и для пущей убедительности закусить губу, но передумал. – Сам себя чувствую как баран в загоне. Ну и что? Вот и приходится растрачивать свой «талантище» в погоне за куском хлеба. А что делать?

– Илюшенька, зачем мы снимаем этот бред, кому он нужен? – скромно спросила Инга, изображая наивность в золотисто-зеленых глазах.

– Людям нужен, моя умница, людям он нужен, – теперь его голос неприятно и уже нетерпеливо заскрипел.

– Но ведь все это искусственно и неправдоподобно. В жизни так не бывает.

– Не бывает? Ай-ай-ай. А ты не заботься о внешнем правдоподобии, – Горский возвел глаза к потолку. – Людям нужен отдых, а красивая наивная сказка про любовь, про верность – это и есть тот самый долгожданный релакс. Тут тебе и бескорыстный восторг, и надежда на лучшее будущее, если хочешь.

– А как же реальность?

– Ты сегодня решила меня добить? – еще беззлобно спросил режиссер. – Ну, вот скажи, на кой хрен уставшему человеку после рабочего дня смотреть кино про реальность? А? Одолела его эта реальность. Он эту говенную реальность каждый день большим ковшом хлебает, он сыт по горло этой реальностью. Налоги, пьянство, разврат, предательство, болезни, немощность… и прочие реалии нашего мира… а потом человек приходит домой, включает телевизор, а там ему показывают фильм про пьянство, разврат, налоги, нищету, болезни. И каждый режиссер ведь, как назло, считает своим долгом изображать пороки как можно правдивее, а то и безобразнее, чем они есть на самом деле. А? И что это? Скажи, моя умница, какая польза простому человеку от этой реальности?

– Илья! – немного наигранно попыталась возразить Инга, но Горский это принял за чистую монету.

– Пусть, девочка, народ лучше посмотрит «Фиалки в шампанском», полюбуется твоей прелестной мордашкой, отдохнет хоть часок-другой, нервы свои истрепанные успокоит. От сказок люди не устают, сказками люди лечатся, а от реальности… – Горский безнадежно махнул рукой.

– Но я ведь актриса, – Инга начала словно оправдываться, при этом нарочито нервно поправляя на шее зеленый шарфик от «Луи Витон», чудесно контрастирующий с ее чистыми зелеными глазами, – я могу сыграть любую роль, я могу придать себе любую форму, и то, что ты говоришь, не имеет никакого…

– Что у тебя в голове? Послушай, умница моя, – не дал ей договорить Горский. Все-таки она его зацепила за живое. Он хотел было сказать, что даже если она с изящной непринужденностью промотает все состояние мужа, пытаясь добиться определенного статуса, то все равно останется в плену своей невыносимой неврастении и одиночества. А желание царить и блистать так и останется нереализованным. Но он взял себя в руки и сдержался. – Еще годик-другой, и на смену тебе придут сотни других, тех, что посвежее. Так что умерь свой пыл, «Фиалки в шампанском» – это не самое худшее, что может с тобой приключиться.

Эти слова показались Инге на редкость бестактными, и ей стоило больших усилий сдержаться и не влепить ему пощечину. «Все-таки, – подумала она ехидно, – Козлом его нарекли отнюдь не за косички на бороденке. Так ему и надо. Пусть чувствует себя волком в овчарне, но я-то знаю, кто он на самом деле».

– Сердечное спасибо, Илюшенька, за чудесный разговор, – ее голос прозвучал чуточку насмешливо, с прохладцей.

Инга не улавливала логики ни в его словах, ни в его поведении: если она так уж плоха, то зачем он ее снимает? А если предположить, что она не совсем бездарна, то зачем он ей все время хамит? Или это отголоски тех самых ушедших отношений? Хотя для Инги выпады Ильи не имели особой остроты, однако настроение ей портили. Почему она не бунтовала в ответ? А зачем ей было бунтовать? Пусть она не разглядела в нем мужчину, но пренебрегать им как режиссером было бы ошибкой. Общение с ним избавляло ее от необходимости заботиться о рабочих контрактах. Очередь из режиссеров к ней не стояла, а на безрыбье, как говорится, и рак рыба. Ладно, пусть показывает характер. Она еще раз поправила свой шарфик и направилась к выходу.

– А ты чего же ждала, безудержного потока похвал? – язвительно спросил Горский.

– От тебя? Ни боже мой, – передразнила его Инга.

– Я слишком уважаю тебя, чтобы лицемерить, – он улыбнулся, как Кларк Гейбл в «Унесенных ветром» во время сцены в библиотеке. – А теперь иди, красавица, на свое место, и перестань строить из себя уставший Голливуд и страдать из-за мелодраматических придумок. Работать надо, а не фигней страдать. А впрочем, смотри сама, я тебя не принуждаю.

Инга невозмутимо улыбнулась и подумала, что можно иметь какие угодно оскорбительные мысли, но воспитанные люди не высказывают их вслух. Это происходит, скорее всего, от бессилия или неуверенности. Уверенные в себе мужчины так себя не ведут, особенно с бывшими. Откуда у нее взялась такая мысль? Когда-то Горский был к ней внимателен и нежен. После расставания все поменялось, превратилось в прах и пепел. Ладно, прошлое – прошлым, а работа есть работа. Здесь Инга Илью не всегда понимала, да и не пыталась понять.