Страница 15 из 20
Что это походило на правду, майор не сомневался: капитан мог так сказать и мог сдержать свое слово. Початок кусал и облизывал пересохшие губы. Они были белы, как мел.
− Что вы задумали?.. − глаза его стреляли вопросами.
Испанцы сурово молчали, лицо Антонио вдруг скомкалось, как лист бумаги, задергалось, стало бесформенным, серым и жалким. Дыхание будто остановилось. Мясистые губы поджались валиком, образовав тонкую кривую щелочку на трясущемся лице.
− Не убивайте, не убивайте,− скулил он и плакал. И плач сей становился все сильнее и громче, переходя в рыдания, похожие на жалобный вой старого пса.
− Позвольте, дон, я сверну ему голову. Он предал нас! − Алонсо сгорал от злости.
− Остыньте! − майор повелительно поднял перчатку. Ему вдруг стало жаль старика. Склонившись к нему, он взял его за дрожащее плечо:
− Поклянись, что ты сказал нам всё, что знаешь.
Перепуганный, но обрадованный наметившейся переменой, Початок утерся рукавом, тяжело поднялся и, откинув сиденье на козлах, достал из вместительного багажника металлическую сеть.
− Вот! − он торопливо опустил ее к ногам молчавших испанцев и рассказал всё о замысле капитана.
− Значит, мы должны быть по твоей милости мясом для этой твари! − Алонсо и Фернандо, казалось, стали еще выше.
Муньос, не раздумывая, шмыгнул под защиту Диего де Уэльвы.
− Вы что же, дон, опять хотите поверить и отпустить эту вонючую крысу? − желваки грецкими орехами перекатывались под кожей Мигеля.
− Поверить − да, но не отпустить,− майор повернулся к старику, голос его звучал по-иному, что насторожило возницу.− Я бы мог казнить тебя, но не сделаю этого. Будешь помогать нам − поможем и мы.
Муньос бухнулся на колени и попытался облобызать ботфорты своего спасителя, но Диего отошел прочь.
− Но помни, Антонио, доброта моя не безгранична. Люди мои будут держать тебя на мушке и, если узнают вновь о твоих кознях… сотрут в порошок. Ты рассчитывал выдоить из меня деньги, как из коровы, а затем отдать на съедение волкам. Но ты столь глуп, что я без труда смог прочитать эти мысли на твоей роже. Еще в таверне. А если вздумаешь делать ноги,− майор безошибочно угадывал мысли,− знай: свинца в тебе будет больше, чем на собаке блох.
Початок с трудом отодрал прилипший к нёбу язык. Он понял, что проиграл, и проиграл вчистую.
Глава 19
Лысоголовый гриф с раздробленным крылом обреченно тащился неизвестно куда по равнине, пересекая волчью тропу. Тереза перекрестилась: ей стало не по себе. Ковыляние раненой птицы мерещилось ей дурной приметой.
− О, Пресвятая Дева, не покинь меня,− девушка соскочила с уставшего жеребца, умело расстегнула подпруги, стащила седло с потником, наскоро протерла коня травой и, захомутав одну из его передних ног петлей узды, села передохнуть и подкрепиться.
Кругом тянулась ржавчина плешивой равнины с клинь-ями серо-зеленых лугов. Слева, футах в трехстах пятиде-сяти, угрюмой полосой лежала южная дорога, прямиком уходящая на запад. В густеющем сумраке умирающего дня тревога сжимала сердце Терезы, но она не рыдала и не роп-тала. Избранную судьбу она встречала молча, лицом к лицу.
Перво-наперво следовало разжечь костер − крохотный, неприметный; вскипятить воду и побаловать себя кофе.
Она выкопала ножом для костра ямку, скрывающую языки пламени. Валежника и хвороста было вдоволь, перекаленные солнцем ветки низкорослого кустарника валялись повсюду.
От одного вида огня − живого и теплого − на душе стало веселей, и какое-то время девушка лежала, задумчиво глядя на его древнюю пляску. Когда кофе поспел, Тереза дала ему чуть подостыть и затем маленькими глотками принялась потягивать душистый напиток. В седельных подсумках нашелся добрый припас мяса и жареных маисовых зерен, которые были с аппетитом съедены.
Несмотря на голод и одолевавшие беспокойные мысли, она еще разглядывала играющий искрами костер и притаившиеся густые тени. Ее слух остро откликался на непрерывные тихие вздохи ветра и массу других понятных и непонятных звуков альменды.
Закончив трапезу, Тереза еще раз оглянулась. Освещенная красным закатом ближайшая одинокая вершина отчетливо вырисовывалась на голубом небе. Место, где она остановилась, было мрачным и диким. Волнующиеся по-лосы в темной траве свидетельствовали о стайках мелких разбегавшихся зверьков.
Воздух заметно посвежел. Ночь уже вовсю начала обнимать равнины, захороводились звезды, стало прохладно. Тереза поёжилась. Высокогорная мексиканская ночь так же холодна, как жарок полуденный зной.
Она пружинисто поднялась на ноги, не уступая любой индейской скво30, поправила рукояти двух пистолетов, торчащих настороже за чирикахуанским31 ремнем, и подошла к коню. Грива жеребца серебрилась в седом свечении луны. Под шкурой перекатывались широкие и тугие пласты мышц.
− Тише, тише, мальчик,− она похлопала его по изо-гнутой шее. Затем перетащила ближе к огню седло, на привалах превращавшееся в подушку, развязала сыромятные шнурки одеяла и завернулась в него, как в кокон. Тереза закрыла глаза, а память уже в который раз начала писать портрет любимого.
Ей вспомнилось, как он, высокий, затянутый в темно-вишневый камзол, подарил ей жемчужину − свой талисман… Как зашвырнул ее, когда она, ошеломленная, не сумела оценить это и даже поблагодарить…
Теперь девушку душила совесть. Как могла она дать отчет чувственному порыву души, перевернувшему в ней всё с ног на голову? Он был подобен песчаной буре, противостояние которой бессмысленно. Этому властному чувству след отдаваться легко и тихо, отстранив суетливую плоть…
Она это и сделала как умела. Наслаждение от воспоминаний росло и ширилось, сжимая тупой, невыносимо приятной болью сердце и увлекая сладостными грезами куда-то ввысь… Она вспоминала лицо майора, в нем просвечивал беззлобный, подтрунивающий юмор, и теперь отмечала, что он ей пришелся по душе, хотя и не сразу. Восхищала и его хладнокровная сила, ровная и уверенная, какой преж-де она не встречала ни в ком.
С того дня, как они расстались, прошло немало времени, немало было и передумано. Для себя она знала твердо: это он, ее мужчина, из-за которого, как говаривала матушка, «у дочки мозги набекрень».
Терезе было восемнадцать, а в Новой Испании это тот возраст, когда девушке уже стоит занозисто подумать о замужестве, да и присмотреться к кому-то… Папаша нет-нет, да и мозолил в ворчании язык: «Смотри, уховертка, не сидеть бы на бобах! Вечно воротишь нос.. как бы от тебя воротить не стали!»
Она смеялась в ответ и сыпала всякую всячину, но в душе верила, твердо верила, что Фатум сведет их. И не ошиблась. Он свел: ее, Терезу, дочку мелкого лавочника, и его − майора кавалерии, дона Диего де Уэльву.
Глядя на алые угли, беглянка вспоминала дом, старую винную стойку, шеренги мелких кружек, большущие счеты отца, надутых индюков во дворе и вечно сонных мулов; вспомнила всё до мелочей, знакомых и понятных, всё, что оставила ради него… Возможно, и к лучшему: обратной дороги нет.
Тереза приподнялась на локтях и осмотрелась. В пустошной мгле всё открывалось темным, пугающим; нигде ни шороха, ни тени. Она прислушалась − напрасный труд. Окрест царило затишье. Непробивная хмурь обложила небеса, и лишь далече, на западе, еще едва разглядывалось из-под драного края туч.
Девушка подкинула загодя наломанные ветки, укрылась пестрым одеялом. Здесь, на равнине, ночью она ощутила себя не в своей тарелке, вся съёжилась, напряглась, пугаясь колыхательной зыби нависшего слепого небосвода и меркнущих последних отсветов. Теплый очаг родного крова… каким он казался желанным. Наступившая ночь испарила остатки храбрости. Одиночество начало казаться Терезе чем-то осязаемым. Жужжание насекомых пугало, а жалобный лай койота, схожий с плачем ребенка, нагнал на нее страх. «Следующий день,− подумала она,− если Господь не оставит, может быть, пройдет сносно, но еще подобная ночь… доведет меня до сумасшествия».
30
Скво − индейская женщина.
31
Чирикахуа − одно из племен апачей.