Страница 13 из 14
Во время разведки, Володя был поражен, что на природу совсем не действуют законны военного времени, природа и во время войны подчинялась только своим сезонным законам. По дороге ему попалась бесхозная лошадь, она была рада послужить бойцу на задании, Володя умело оседла гнедую и она поскакала рысцой по лесной дороге, уложенной опавшей листвой. В осеннем лесу пахло грибами, и в небе курлыкали журавли, словно войны не было в помине.
Мимо Володи проехали два грузовика, в кузове которых сидели отступающие пехотинцы, он обрадовался, решив, что грузовики едут в нужном направлении, к своим, и пришпорил кобылку, чтобы та ускорила шаг. Володя уже мечтал о грибнице, как тут гул самолета ударил по ушам. Немецкий самолет показался в небе, а вскоре он уже летел над грузовиками, прицеливая бомбовый удар. Сначала первая машина взлетела в воздух, а во время второго захода самолета от разрывала бомбы загорелся и второй грузовик. Когда бомбардировщик развернулся на третий заход, Володя понял, что этот маневр по его душу.
Лошадь это тоже поняла, она вздыбилась, сбросила седока и ускакала. Володя вскочил на ноги. Нет, ему не показалось – самолет явно пикировал прямо на него. Он мог поклясться, что видел довольное выражение фашиста, сидевшего у штурвала самолета. Раздумывать было нечего, надо было удирать. Володя свернул с дороги, и как заяц, сиганул в рощу. Сброшенная бомба взорвалась рядом, но беглеца не задела. Немец, поупражнявшись в бомбометании, улетел восвояси, а Володя уже пешком продолжил разведку местности, но из головы не выходила наглость фрица, который с самолета гонялся за ним по полю, и его собственная трусость, когда он спрятался в овраге.
Тяжкие раздумья так одолели его, что он в сумерках проворонил вражескую батарею, а потом было уже поздно поворачивать назад, так как орудия батареи были направлены на него. Первая мысль была ясная и очень короткая: «Драпать второй раз? Не дождешься этого, нечисть фашистская!» Тут его память подсказала решение, а ум мгновенно просчитал, что если, немцев всего 56 миллионов, а русских 125 миллионов, то ему перед смертью надо непременно убить минимум двух немцев, чтобы погибнуть отомщенным. Володя в кармане шинели взвел пистолет, но его геройский порыв сменился радостью, потому что на солдатских пилотках он заметил красные звездочки.
– Я свой! Свой я!
Володю окружили бойцы красной армии, уже прошедшие боевое крещение. Из окружения батарея вышла без потерь, и участвовала в первом наступлении на врага, тогда он не чувствовал ненависть к врагу, а его сердце переполняла гордость быть защитником своего отечества. Такой сострадательной любви к своей Родине и к своему народу он до того дня не испытывал, и эта любовь помогала ему быть смелым и мужественным в боях с фашистами.
Володя сидел за столом на кухне. Воспоминая войны помогли ему вновь обрести твердую уверенность, что он добрый и любящий своих детей отец, который совершил ужасный поступок. И тут ему до одури захотелось выпить 100 грамм фронтовых, и тут опять перед глазами возникла надменна пленного фрица, как бы говоря, что фронтовик, думал, что победил?
– Против кого я кулак понял? Совсем обезумел! Мой сын насильник? Побойся бога, это бред! – обратился он сам к себе, и край захотелось ему свои фронтовые 100 грамм. Он грубо протер лицо ладонями, чтобы сбросить это наваждение. Не нужна ему водка, фронт остался в прошлом, но фронтовые наказы командира и в мирное время не теряют своей командой силы.
Война близилась к концу, когда Володю вызвали к командиру дивизии. На его груди рядом с двумя орденами Красной звезды блестели медали за оборону Сталинграда, за бои под Курском, за взятие Кенигсберга. Дух скорой победы поднимал настроение артиллеристам, которые в передышках между боями готовились к мирной жизни, обменивались адресами и поминали фронтовыми «ста граммами» своих товарищей, павших на полях сражений.
– Лейтенант Шевченко по вашему приказанию прибыл, – проговорил Володя скороговоркой, еле удерживая равновесие. Командир Куропаткин указал лейтенанту на стул, что стоял посредине комнаты. Володя присел на краешек стула, снял с головы полинявшую фуражку и, положив ее на колено, еще больше выпрямив спину.
– Что ты собираешься делать, лейтенант Шевченко, когда вернешься домой? – вдруг как-то по-домашнему спросил его командир.
– Буду учиться, товарищ подполковник, – без запинки ответил Володя.
– На кого ты хочешь учиться?
– На инженера, товарищ подполковник!
– Хорошо, а что дальше?
– Женюсь, чтобы были… дом… дети. Всё как положено, товарищ подполковник, – немного смущаясь, но твердо ответил Володя командиру.
– Так вот, лейтенант Шевченко, воевал ты хорошо, – начал говорить Куропаткин, медленно поднимаясь со стула, а потом он, опершись кулаками о стол, продолжал говорить уже командным голосом, – Сначала ты, лейтенант Шевченко, постарайтесь вернуться домой живым, выучиться на инженера и женитесь на хорошей девушке, чтоб воспитала детей достойными гражданами советской страны. Работай так, чтобы заслужил к старости почет и уважение. Дом построй такой, чтобы не стыдно было пригласить гостей и меня. Вот, когда вы всего этого добьетесь, лейтенант Шевченко, тогда и выпейте за здоровье свои фронтовые сто грамм. А сейчас прекратите это безобразие! Вы даете плохой пример своим солдатам. Это приказ!
– Слушаюсь, товарищ подполковник!
Это был приказ на мирную жизнь, и он имел такую же силу, как приказ командира на войне. Выкинув из головы все мысли о граненном стакане, Володя глубоко вздохнул. Фронтовая дружба осталась только в его памяти. Никто из его фронтовых друзей не горел желанием встретиться вновь в мирное время, да, и он сам ничего не сделал, чтобы отыскать своих однополчан, потому что в мирное время большего всего ему хотелось поскорее забыть мрачный ужас реальной войны.
– Как мне теперь жить дальше? – этот вопрос бил по мозгам.
Володя всегда думал о себе хорошо. Он хорошо воевал и был примером для друзей и близких. На работе он тоже старался оправдать доверие партии народа, соседи ему уважительно кивали при встрече, а женщин он к себе не подпускал, потому что любил единственную женщину на свете, этой женщиной была его жена, только с ней он чувствовал себя состоявшимся мужчиной. Потому что только Римма умела ставить перед ним недосягаемые высоты, и он шел от одной победе к другой. Римма не давала ему расслабиться ни в жизни, ни в любви.
Но в эту ночь его успешная жизнь пошатнулась, его Римма стала ведьмой, а он – палачом! Как он сможет теперь смотреть детям в глаза? Ему даже захотелось молиться, но он забыл какими словами надо молиться, а ведь он был мальчиком, когда его учила молиться мама. Как давно это было!
Молитва в глазах Володи была больше уделом женщин, проявлением их женской слабости. Он помнил, как молилась его мама. Ранним утром, когда деревню начинали будить первые петухи, она ставила в угол горницы маленькую икону и начинала молитву. Слов ее тихой молитвы разобрать было трудно, но от молитвенного шепота хорошо становилось на душе.
Подростком Володя стеснялся легких прикосновений ее натруженных рук, гладивших его по голове, и притихал, когда мама его крестила. Все его братья и сестры знали молитву «Отче наш», они вместе с родителями проговаривали эту молитву перед едой, но мамины молитвы были другие, более сокровенные, более насущные. Она молилась и за мужа, и за детей, и за соседей, даже за погоду молилась, выходя в поле.
– Мы нуждаемся в том, чтобы Господь благословил нас хорошим урожаем.
Дети в семье в церковь не ходили, не положено было при Советской власти ходить в церковь, но в семье по воскресеньям пелись песни о божественном. Володе запомнилась только одна песня, в ней говорилось о встрече на небесах. Когда Володя был еще маленьким мальчиком, ему очень хотелось хотя бы одним глазком увидеть какими бывают «небеса»? Мама с улыбкой слушала своего подросшего сыны и объясняла ему, что в небесный рай мы попадем, когда умрем. Володя в знак согласия кивал маме головой, не понимая до конца значения этих слов, и долго про себя не мог решить, что же будет для него лучше: скорей умереть и попасть в небесный рай, или все-таки пожить дольше? И от этих размышлений в его сознании осталась надежда, что смерть, может быть, не так страшна, как кажется. Это помогало ему в жизни быть смелым, а окрыляла его смелость святая материнская любовь.