Стихи

Если читатель найдет хоть немного этого искусства в моей книге, я буду счастлив.

Памяти водки

«Он говорил: „А это базилик“…»

Он говорил: «А это базилик».

И с грядки на английскую тарелку —

румяную редиску, лука стрелку,

и пес вихлялся, вывалив язык.

Он по-простому звал меня – Алеха.

«Давай еще, по-русски, под пейзаж».

Нам стало хорошо. Нам стало плохо.

Залив был Финский. Это значит наш.

О, родина с великой буквы Р,

вернее, С, вернее, Еръ несносный,

бессменный воздух наш орденоносный

и почва – инвалид и кавалер.

Простые имена – Упырь, Редедя,

Союз (ц, ч, з)ека, быка и мужика,

лес имени товарища Медведя,

луг имени товарища Жука.

В Сибири ястреб уронил слезу.

В Москве взошла на кафедру былинка.

Ругнулись сверху. Пукнули внизу.

Задребезжал фарфор, и вышел Глинка.

Конь-Пушкин, закусивший удила,

сей китоврас, восславивший свободу.

Давали воблу – тысяча народу.

Давали «Сильву». Дуська не дала.

И родина пошла в тартарары.

Теперь там холод, грязь и комары.

Пес умер, да и друг уже не тот.

В дом кто-то новый въехал торопливо.

И ничего, конечно, не растет

на грядке возле бывшего залива.

Последний романс

Юзу Алешковскому

Не слышно шуму городского,

В заневских башнях тишина!

Над невской башней тишина.

Она опять позолотела.

Вот едет женщина одна.

Она опять подзалетела.

Все отражает лунный лик,

воспетый сонмищем поэтов, —

не только часового штык,

но много колющих предметов.

Блеснет Адмиралтейства шприц,

и местная анестезия

вмиг проморозит до границ

то место, где была Россия.

Окоченение к лицу

не только в чреве недоноску,

но и его недоотцу,

с утра упившемуся в доску.

Подходит недорождество,

мертво от недостатка елок.

В стране пустых небес и полок

уж не родится ничего.

Мелькает мертвый Летний сад.

Вот едет женщина назад.

Ее искусаны уста.

И башня невская пуста.

Рота эрота

Нас умолял полковник наш, бурбон,

пропахший коньяком и сапогами,

не разлеплять любви бутон

нетерпеливыми руками.

А ты не слышал разве, блядь, —

не разлеплять.

Солдаты уходили в самовол

и возвращались, гадостью налившись,

в шатер, где спал, как Соломон,

гранатометчик Лева Лифшиц.

В полста ноздрей сопели мы —

он пел псалмы.

«В ландшафте сна деревья завиты,

вытягивается водокачки шея,

две безымянных высоты,

в цветочках узкая траншея».

Полковник головой кивал:

бряцай, кимвал!

И он бряцал: «Уста – гранаты, мед —

ее слова. Но в них сокрыто жало…»

И то, что он вставлял в гранатомет,

летело вдаль, но цель не поражало.

Разговор с нью-йоркским поэтом

Парень был с небольшим приветом.

Он спросил, улыбаясь при этом:

«Вы куда поедете летом?»

– Только вам. Как поэт поэту.

Я в родной свой город поеду.

Там источник родимой речи.

Он построен на месте встречи

Элефанта с собакой Моськой.

Туда дамы ездят на грязи.

Он прекрасно описан в рассказе

А. П. Чехова «Дама с авоськой».

Я возьму свой паспорт еврейский.

Сяду я в самолет корейский.

Осеню себя знаком креста —

и с размаху в родные места!

Деревенская проза

Маманя корове хвостом крутить не велит.

Батя не помнит, с какой он войны инвалид.

Учитель велит: опишите своими словами.

А мои слова – только глит и блит.

Вот здесь было поле. В поле росла конопля.

Хорошая телка стоила три рубля.

Было тепло. Протекала речка.

Стало зябко. Течет сопля.

Посмотри на картинку и придумай красивый рассказ.

Однажды в принцессу влюбился простой свинопас.

Вернее, в свинарку. Вернее, простой участковый.

Вернее, влупил. Хорошо, что не в глаз.

Однажды Ваське Белову привиделся Васька Шукшин.

Покойник стоял пред живым, проглотивши аршин,

и что-то шуршал. Только где разберешь – то ли голос,

то ль ветер шумит между ржавых комбайнов и лопнувших шин.

Пророчество

Как будто мало настрадалась

Россия бедная и так,

нам предрекает Нострадамус

период ядерных атак.

Засвищут, распадаясь, ядра,

предсмертно птицы закружат,

и, улыбаясь плотоядно,

эскадра окружит Кронштадт.

Се препоясаны мечами

идут русские мещане.

Оставаться дома им бы,

но гляди, как дивно

светятся над ними нимбы

радиоактивно.

Нелетная погода

Где некий храм струился в небеса,

теперь там головешки, кучки кала

и узкая канала полоса,

где Вытегра когда-то вытекала

из озера. Тихонечко бася,

ползет буксир. Накрапывает дрема.

Последняя на область колбаса

повисла на шесте аэродрома.

Пилот уже с утра залил глаза

и дрыхнет, завернувшись в плащ-палатку.

Сегодня нам не улететь. Коза

общипывает взлетную площадку.

Спроси пилота, ну зачем он пьет,

он ничего ответить не сумеет.

Ну, дождик. Отменяется полет.

Ну, дождик сеет. Ну, коза не блеет.

Коза молчит и думает свое,

и взглядом, пожелтелым от люцерны,

она низводит наземь воронье,

освобождая небеса от скверны,

и тут же превращает птичью рать

в немытых пэтэушников команду.

Их тянет на пожарище пожрать,

пожарить девок, потравить баланду.

Как много их шагает сквозь туман,

бутылки под шинелками припрятав,

как много среди юных россиян

страдающих поносом геростратов.

Кто в этом нас посмеет укорить —

что погорели, не дойдя до цели.

Пилот проснулся. Хочется курить.

Есть беломор. Но спички отсырели.

М

М-М-М-М-М-М – кирпичный скалозуб

над деснами под цвет мясного фарша

несвежего. Под звуки полумарша

над главным трупом ходит полутруп.

Ну, Капельдудкин, что же ты, валяй,

чтоб застучали под асфальтом кости —

котлетка Сталина, протухшая от злости,

Калинычи и прочий де-воляй.

М-М-М-М-М-М – кремлевская стена,

морока и московское мычанье.

Милиционер мне сделал замечанье,

что, мол, не гоже облегчаться на

траву вблизи бессмертной мостовой,

где Ленина видал любой булыжник.

Сказал, что оскорбляю чувства ближних.