Страница 7 из 14
Проснулся я от громкого, тяжёлого стука в дверь, сотрясающего дверной косяк: кто-то настойчиво и упорно ломился в деревянную твердь. Видя ещё обрывки снов, не в силах избавиться от их навязчивости, я с трудом поднялся и пошёл, роняя всё на своем пути, чтобы узнать, в чём дело.
– Кто там? – прокричал я, взявшись за ручку дверного замка.
– Откройте. Милиция, – кто-то крикнул в ответ.
Я оцепенел. Задыхаясь, я стоял и не мог поверить своим ушам. Значит, видимое мною преступление во сне, без сомнения, имело место в действительности, и это преступление совершил именно я. Всё моё тело бросило в дрожь, ноги подкосились и, если бы я не схватился руками за настенную вешалку для одежды, наверняка бы упал без чувств на пол. За дверью послышались угрозы и требования, чтобы я подчинился власти, которой наделил их закон. Я подчинился, хотя, чтобы сделать это, мне потребовались неимоверные усилия. Предо мною предстало трое мужчин: один в штатском костюме серого цвета и двое в форме в чинах лейтенанта и сержанта соответственно. Тот, что был в штатском, представился и, дабы удостовериться, я ли перед ним, спросил меня, являюсь ли я «тем самым». Я ответил «да», что так оно и есть, я – тот, кого они хотели бы видеть. Но я не понимаю, поспешил я добавить, в чём дело и кто им дал право… Я не успел договорить, какое право имел в виду, потому что он достал из чёрной папки лист бумаги и замаячил им перед моим носом:
– Вот постановление на ваш арест.
– Но позвольте, – запротестовал я. Ноги мои совсем перестали слушаться, и я, опершись спиной о стену, медленно съехал на корточки. – Я ничего не совершал. Вы ошиблись, наверное. Нелепость какая-то.
– Совершали вы или не совершали, это не в нашей компетенции. У нас указание доставить вас в отделение, так что у вас три минуты на сборы.
– Но скажите хотя бы за что, – вскричал я.
– Нас в этом никто не уполномочивал, и я бы пожелал вам воздержаться от ненужных вопросов, – с непроницаемым видом человека, исполняющего долг, который нисколько его не интересует, посоветовал он мне.
– А то – что? – говорил я и мысленно тут же упрекал себя за наглый тон, который мог бы причинить мне только вред. – Неужели, как на западе, все слова, сказанные мной, будут учтены на суде.
– Нет, – спокойно ответил страж закона, – просто мы будем вынуждены прибегнуть к физическому воздействию.
– Почему же? – не унимался я. – Разве я оказываю хоть какое-то сопротивление?
– Ладно, – выдохнул он, – мне это уже надоело.
И он знаком указал своим подчиненным, скучавшим до этого без дела, зевавшим и показывавшим всем своим сонным видом, как опротивела им их работа, чтобы они взяли меня и силком повели «куда следует».
Без малейших объяснений меня поместили в одиночную камеру. Мои требования предоставить мне адвоката, предъявить обвинение и, в конце концов, отвести на допрос к следователю, который будет вести моё дело, были проигнорированы. Ни на один мой вопрос с тех пор, как я был доставлен в сизо, не последовало ответа: ни единого слова, только толчки в спину и короткие окрики с угрозами.
В камере было темно, сыро и пахло плесенью. Все мои попытки привлечь к себе внимание оказались тщетными. Как говорится в подобных случаях, мне было предоставлено предостаточно времени подумать о содеянном. Я сидел на краю деревянных нар и не мог поверить в сумасшествие этого дня: в случившиеся, которое никоем образом не могло случиться со мной. Я всегда себя считал осмотрительным человеком, и так оступиться мне было не свойственно. Я обвинял в своих злосчастьях и проклинал Павлова; мне почему-то казалось, что именно он как-то связан с теми злоключениями, что нагромоздились сегодня надо мной. Конечно же, это было простым стечением обстоятельств, но у меня было такое предчувствие, что во всём виновен никто иной, как он. Хотя.… Если рассудить логически, ведь именно с появлением его моя жизнь сделала крутой вираж. С другой же стороны, ничем другим как совпадением объяснить ситуацию, в какую угодил я, невозможно.
6
Мозг мой от напряженного поиска решений и выхода вскоре начал выдавать странные галлюцинации. Мне начало казаться, что я сижу ни в камере на краю жёстких нар, а в кинотеатре, небольшом, пустом кинотеатре, где, кроме меня, нет ни души. А стена напротив – вовсе не стена, а экран, в который бьёт синеватый луч проектора. Я вглядываюсь в проекцию и осознаю, что мне знакомо происходящее на экране.… Это было уже в далёкой юности. Шёл чемпионат области по боксу. Мне пророчили лёгкую победу и звание мастера спорта. Вот вижу, как я молодой, самодовольный и нахальный разминаюсь в раздевалке. Резкие уклоны в стороны, хуки, апперкоты, режущие со свистом воздух, лёгкость в пружинящих быстрых шагах – всё отрепетировано и отточено до безупречности. И чудится, что даже тень не поспевает за моими телодвижениями. Я, действительно, хорош, что и подтверждает тренер, подошедший сказать «пора». Длинный коридор, ведущий туда, где ждут прожектора, засаленные канаты ринга, нестройный говор публики и голос рефери, напоминающего правила боя. Он, то есть экранный я, подпрыгивающей, играющий походкой идёт, сопровождаемый тренером, дающим последние установки перед боем, по этому коридору. Лицо сосредоточено; видно, как он мысленно проигрывает каждый свой удар, каждый уход от удара противника, каждую атаку, каждый клинч. Он весь в себе: ничто не отвлекает его от предстоящего. Зал полон публикой. Четыре ринга пусты, только подле пятого, среднего, расположились секунданты и судьи. Рефери уже в ринге ожидает бойцов. Тот я под аплодисменты выбегает с поднятыми приветственно руками и в два прыжка оказывается в квадрате, ограниченном канатным забором. По нему заметно, что он слегка нервничает, его бьет легкая дрожь, присутствующая перед каждой схваткой. Я помню то ощущение, когда все чувства настолько обострены, что кажется, что каждый мускул в твоем теле имеет собственный интеллект и знает, когда и что необходимо сделать для победы. Когда реакция опережает самую молниеносную мысль. Когда хватает только тактильного восприятия воздушных потоков, чтобы в доли секунды понять, откуда будет нанесен удар. От предстартовой лихорадки всё внутри тебя работает в десятки раз скорее, готовое разорвать артерии и вены, готовое выплеснуть ту создаваемую энергия в один стремительный удар. Рефери провозгласил начало первого раунда, произнеся короткое «бокс». Я смотрю, как оба бойца нерешительно ведут разведку, ударов почти нет, но и те приходятся в предплечья или в высоко поднятые перчатки. Некоторые кроссы достигают цели, но в них не вложена та сила, которая способна причинить урон противнику. Я смотрю на себя молодого и горячего и поражаюсь тому, настолько в те года я был быстр и вынослив – полная противоположность мне тому, каким я стал сейчас. Гонг. Раунд закончен. Молодой я даже не запыхался, дышит ровно и отказывается промочить горло, внимательно слушает тренерские советы навязать тактику ближнего боя. Второй раунд. Противник часто открывает корпус слева, это ему на руку – нужно больше атаковать по рёбрам. Так оно и есть, удается сбивать дыхание – а это полдела. Противник клинчует, это хорошо, значит с «дыхалкой» у него проблемы. Навязать ближний бой, говорите? Можно. Удача у него уже в кармане, но, как и всегда бывает, упрямый гонг буквально на секунды отдаляет её, оставляя на третий раунд. Тренер, махая влажным полотенцем, хвалит, подбадривает и говорит, чтобы заканчивал играть и отправлял соперника в нокаут. А соперник вовсе сник, лезет в клич у канатов, и он, не упуская такой возможности, наносит апперкот под левые рёбра и той же правой рукой, не дав опомниться, выстреливает сверху «крюком» в висок противника. Рефери жестом просит отойти к своему углу ринга и открывает счёт, но.… Но тут же останавливается, увидев лужицу крови у головы боксёра. Он бросается к нему, все – судьи, врачи, секунданты, зрители с первого ряда – бросаются к нему. Пульс почти не прощупывается, зрачки не реагируют…