Страница 32 из 41
В самом конце сновидения Клео приснилась бухта. Этот же самый сон она видела несколько месяцев. Или ей это только кажется? Сон казался знакомым, но на самом деле откуда ей знать? Однако от мыса Надежды до мыса Берри она видела огромную стену воды, черной, как масло, и мутной, распростершейся во весь океан.
Слабый диск солнца померк, а потом вовсе исчез.
Звезды, которые она знала и которых не знала, вкупе со множеством других сверкающих объектов пересекали полог небес, оставляя за собой серебряный след – словно слизни на камнях патио.
И когда солнце начало вновь появляться, люди, собравшиеся на берегу, дружно выкрикнули имя, и мириады их далеких голосов невысокой волной выплеснулись на песок, и наступило безмолвие.
Горизонт менял свои очертания.
Вскоре как будто вся вода в мире отхлынула к нему, встав длинной черной стеной. И за этой великой волной ей почудилось нечто огромное и бесформенное, нечто подобное новорожденной черной горе, поднявшейся из земной коры, чтобы снова затмить солнце.
Клео проснулась от воплей, издаваемых десятками тысяч глоток. Воплей, доносящихся с находящегося в миле берега, и воплей, исходящих с телевизионного экрана, мерцавшего возле балконных дверей гостиной. Похоже было, что вскричал весь охваченный ужасом мир.
Йоланда стояла на балконе. Нагая. Забыв себя по неведомой Клео причине, явившись с утра в ее дом, сиделка избавилась от всякой одежды.
– Йоланда! – вскричала Клео, однако гортань ее пересохла настолько, что получился невнятный хрип.
И во всей буре голосов, бушевавших под балконом, подобной реву болельщиков на футбольном стадионе, или сотне игровых площадок, забитых перепуганными школьниками, Йоланда услышала Клео. И обернулась, с улыбкой.
Едва она вошла в комнату, Клео первым делом заметила глаз, вытатуированный на смуглом загорелом животе Йоланды. Знакомый ей знак, который она не раз видела, и воспроизведенный в точном подобии. Ветер, обрушившийся на здание, задрал занавески к потолку, и Йоланда пошатнулась, не переставая улыбаться. Лицо ее было мокрым от слез невероятного личного счастья.
Сама земля содрогнулась, и все в квартире задребезжало. Фотографии Амелии, Мэри, Олив и Джудит попадали с комода вместе с висевшими на стенах засушенными водорослями.
Звук, доносившийся снаружи, был подобен грохоту разбитого грозой аэроплана или грому самой земли, искореженной и разломанной парой огромных ручищ. Голос моря утратил подобие себе самому. Море рычало как дикий зверь. Клео показалось, что в комнате почти не осталось воздуха, высосанного наружу через балконную дверь.
Стоя в нескольких футах перед креслом Клео, Йоланда открыла рот, но Клео не имела даже возможности услышать произнесенное ею слово. Однако движение губ говорило, что та произнесла имя. И когда Йоланда помогла ей подняться из кресла и повела в сторону балкона, либо для того, чтобы показать происходящее, либо для того, чтобы сделаться частью его, Клео содрогнулась, а потом завизжала, заметив длинные багровые щели жабр на том месте, где должны были находиться ребра Йоланды.
Ⓒ Call the Name by Adam Nevill, 2015
Ⓒ Перевод: Юрий Соколов
Эструс
Снова закрылась. Закрылась и заперлась изнутри.
Я уставился на белую дверь и прислушался. Тишина. Где приглушенное шарканье тела, с сонной неуклюжестью перемещающегося по маленькому пространству ванной и выполняющего свои утренние приготовления? Мила была там уже один час двадцать минут, но не издала ни звука. Никогда не издавала.
Я вернулся через прачечную на кухню. Посмотрел на часы, висящие на стене над столом. Грудь жгло от чувства безысходности. Полвосьмого утра. В восемь мне нужно уже выходить из дома и ехать на работу. А я все еще был в трусах, неумытый, и испытывал резь в мочевом пузыре. Я откашлялся, хлопнул двумя дверцами кухонного шкафа, погремел в раковине столовыми приборами и закончил свое исполнение громким вздохом.
Но ответа не последовало. Лишь тишина - неумолимая, неподвижная, непроницаемая. Даже, вызывающая.
Я вернулся в прачечную и сердито выдернул литровую пластиковую бутылку из оранжевого мусорного пакета, лежащего на стиральной машине. С шумом открыл заднюю дверь и шагнул в мокрый сад. Встав на цементной дорожке, опоясывающей цоколь, я стал мочиться в бутылку. Почувствовал, как она тяжелеет и теплеет у меня в руке. В какой-то момент я даже запаниковал, увидев, как жидкость пересекает среднюю отметку и продолжает бежать толстой коричневой струей.
Но поток сменился привычными побрызгиваниями задолго до того, как появилась опасность переполнения. Морозная влажность зимнего утра принялась жечь обнаженные участки тела. Ноги уже посинели.
Я перевернул бутылку над канавой и задумался, не слышит ли Мила эти всплески и журчание. В голову пришла ребяческая мысль не выливать мочу и оставить бутылку на кухонной стойке в виде намека, но была смыта внезапно накатившей горячей волной самоотвращения.
С другой стороны садовой ограды, в гнилом комоде, брошенном соседями, сновали мыши. Скоро эти мыши будут шуршать в шкафах под нашей кухонной раковиной, бегать под кухонным столом, кормиться за плитой и оставлять свои обильные экскременты в темных местах, куда не достает пылесос. Я был настолько зол, что готов был поверить, что мыши появились вместе с Милой. Она уже три месяца была моей соседкой по дому, и за это время случилось уже пятое нашествие. Пять поколений ловушек продолжали валяться на полу цокольного этажа, заправленные болезненно-зелеными кубиками сыра и синей от отравы овсяной крупой.
Я вернулся в дом и сунул пластиковую бутылку в мусорный пакет. Затем сел за кухонный стол и посмотрел на часы. Даже если она выйдет прямо сейчас, времени на бритье уже не было.
- Знаешь, мы договорились, что я пользуюсь ванной с полвосьмого.
Мила молчала, стоя ко мне спиной.
- Время без пятнадцати восемь. Через пятнадцать минут мне выходить.
- Рада за тебя.
Она даже не посмотрела в мою сторону. Просто продолжала разрезать четыре булочки, разложенные на стойке рядом с микроволновкой. Но тон ее голоса стал чуть выше. Что указывало на легкое раздражение.
Расставив на подносе рядом с булочками новую пачку масла, баночку с шоколадным пудингом и большую миску глазированных кукурузных хлопьев, она развернулась и вразвалочку пересекла кухню. Прошла по коридору в гостиную и поставила поднос на кофейный столик. Дверь закрылась, и звук телевизора заставил меня вздрогнуть меня - в гостиной, будто, заговорили вдруг другие, незнакомые мне люди.
К телевизионному шуму присоединилось ее ребяческое хихиканье. Всегда казалось, что она смотрит на комнату, набитую кричащими друг на друга идиотами.
Если бы она посмотрела на меня, перед тем как выйти из кухни, то заметила б у меня на лице выражение отвращения.
Неужели я жестокий человек по своей природе? Не уверен. Конечно, я никогда не грубил ей. Знаю, какими чувствительными бывают молодые женщины. Но видеть ее без макияжа было невыносимо. Она обладала определенным талантом видоизменяться с помощью косметики, но мне было интересно, как мужчины, которых она приводила домой, чувствовали себя утром. Потому что любовников у нее было немало. Когда я по выходным спускался в прихожую, постоянно видел там разные мужские туфли. И я никогда не поверил бы, что они принадлежат одному человеку. Слишком уж отличались размер и фасон. А тех мужчин, которых она приводила после полуночи домой, и с которыми мне, засидевшись допоздна, приходилось здороваться, я никогда не видел дважды. Еще одна процедура, столь же неизменная, как и ритуальный захват ванной.