Страница 3 из 28
Щуря темные глаза, поджав губы, она убрала диск обратно в конверт.
2
Сумасшедший дом «Земля» – такая жуть, что тут нельзя рождаться. Мы все равны в безумии. К счастью, наше безумие любит нас.
Обессиленный Ричард Феттл напряженно стоял, согнувшись дугой, задевая коленями прямых ног согнутые колени сидящих пассажиров. Его все еще трясло после утренних необычайных событий.
Три остановки назад в округлый маленький белый автобус набились моложавые и начинающие стареть граждане, средневековый набор всевозможных разновидностей братьев и сестер заурядных жертв будущего. После этого автобус больше никого не брал.
Подержанный – прошедший через выпуклые окна – свет позолотил всех пассажиров. Пять солнц светились в медленно вращающихся зеркальных конструкциях трех башен Первого Восточного Комплекса – щедрый свет, завещанный мещанам. Нет хорошего настроения в этот день. Оскорблен, незаслуженно. Хотя история хороша. Группа мадам способна сохранять внимание не более пяти минут. Некоторое внимание. Выбрось из головы Голдсмита. То, что он сделал. Да сделал ли? Мужчина – поэт, который убивает; женщина – ангел, который ест. Что он говорил? Так и не записал. Голдсмит – поэт, который убивает. И меня втянул. Господи, я миролюбивый человек.
Эвкалиптовая аллея закрыла от автобуса Комплексы. Пять солнц, раздробленные листвой, исчезли. Ричард потянул за шнур, и автобус прижался к бордюру у ворот в нагорную долину поместья мадам де Рош.
Он вышел. Маленький автобус зарокотал дальше по заплатанному асфальту несамоуправляющей улочки. Ричард стоял на вздыбленном корнями тротуаре, наклонив голову, полуприкрыв глаза, продумывая изложение и приводя мысли в порядок. Как рассказать об этом? Максимальное очищение. Ужасное событие. Они все его хорошо знали.
Шестидесятилетняя рыжеволосая мадам де Рош считала людей восхитительным явлением, заслуживающим внимания и заботы. Она кормила и развлекала свою паству, предоставляла кровати и ванные, выслушивала, когда подопечные были несчастны, и предлагала всем им все, в чем они нуждались, кроме признания их равными, ибо она не была им ровней. Пусть она жила в теневой зоне, но не была ее частью. Не была она и частью Комплексов. Она утверждала, что презирает это «скопище бессердечных перфекционистов».
Мадам де Рош походила на своих гостей не больше, чем на свой сад или своих кошек, о которых тоже заботилась милостиво и с пониманием.
Свести рассказ к выразительному изложению небылицы. Искусственный, но единственный способ спасти тяжелый час. Что я мог быть убийцей. Восемь умирают, чтобы я мог прожить пять минут и рассказать о случившемся со мной всем нам, ибо мы все знали Голдсмита. Обвинения в том, что не выдал его, зная о его нужде в коррекции, – о чем я не знал. Не знал. Начать рассказ до ее прихода. Тогда она попросит повторить его. Слушайте все! Ну а дальше уже куда кривая вывезет.
Ричард вздрогнул. Иисусе. Я миролюбивый человек. Простите, но я заслужил эту историю.
Перешагивая через ступеньку, он поднялся по широкой каменной лестнице, не обращая внимания на потрескавшихся бетонных львов – имитация другой эпохи, сама уже ставшая другой эпохой, – к якобы испанскому портику, входу в особняк.
В кованой эмалированной белой клетке чистила перья крупная красно-синяя птица; она подмигнула ему, на одном стертом когте проступило серебро. Новое дополнение. Сорок лет, древний и очень ценный; настоящие живые птицы намного дешевле. Араподобный.
Дверь его знала. Вежливо кивнув ее тяжелому деревянному лику, Ричард вошел и погрузился в великую общность некорректированных. Четырнадцать прихожан мадам де Рош, шлепая по красному гранитному полу мягкими подошвами тапочек или жестким пластиком каблуков, толпились у подножия лестницы: три длинноволосые девушки, похожие на студенток, любовались ранним Шилбрейджем в нише; два джентльмена в смокингах обсуждали проведение не вполне законных сделок через банки теневой зоны; четыре поэта в джинсовках хвастались друг перед другом своими напечатанными вручную сборниками. Одетые во все лучшее, как всегда, за исключением тех случаев, когда их философия требовала меньшего, они держали в сверх меры украшенных пальцах рюмки с напитками и кивали, когда он проходил; Ричард не был для них старшим по положению – не в этом месяце. Друзья, но пальцем не шевельнут, если я упаду. Таких знал еще Петроний. Господи, пощади меня, они все, что у меня есть или чего я заслуживаю.
В стороне от расползающейся все шире толпы сидела в кресле любимица мадам в этом месяце Лесли Вердуго, древнего рода, прекрасный белокурый призрак; Ричард никогда не обращался к ней, возможно, по застенчивости, но скорее всего потому, что она все время улыбалась чему-то своему и это его не привлекало. Напротив нее за стеклянным столом сидел Джеральдо Франциско, ньюйоркец, специалист по печати с использованием древних методов. К ним неуверенно направлялся Раймонд Кэткарт, называвший себя экологом и писавший стихи, которые иногда глубоко трогали Ричарда, но чаще нагоняли на него скуку. От поэтов отделилась, чтобы присоединиться к этому новому аттрактору, Шивон Эдумбрага, женщина экзотическая в том, что касалось речи и манер, но неуклюжая во всех физических действиях и иногда ужасно грубая, не обремененная талантами, которые он мог бы распознать. Имя у нее было придуманным; настоящего имени он не знал.
Ричард занял место в кругу поэтов и склонился над ними, терпеливо выжидая, мрачное орлиное лицо и серые глаза с поволокой не выдавали его нетерпения. Новости о недавних все более яростных нападках на наноискусство или любую другую бунтарскую технику живописи вызывали у всех здесь смех, полный ненависти и зависти. Возможности Комплексов делали их подобными детям, играющим с пластилином. Индивидуалисты, они лелеяли свою не подвергнутую коррекции нечестность или перекосы восприятия и верили, что природные изъяны – необходимая составляющая искусства. Ричард разделял эту веру, но не принимал ее всерьез. В конце концов, величие достижений в Комплексах было сравнимо с нездорово вычурными самодельными сборниками в потных руках ничтожных поэтов. Любовь к себе равна коррекции. Ненависть к себе – вот свобода.
– Ричард довольно редко опаздывает, – появляясь позади него из ниоткуда за пределами круга, сказала Надин, одетая в красное. Надин Престон, его ровесница, но лишь недавно сбежала после грязного развода от привилегированности Комплексов. На ее гладком лице, обрамленном черными волосами, светилась прекрасная детская улыбка. Он на миг вспомнил ее стройное тело. На три четверти милая, на четверть – накрашенная гарпия. Милая, она оставалась его последним сексуальным утешением, но ее истерик Ричард не переносил.
– У меня было приключение, – тихо сказал он, приподняв седые брови.
– О? – Он привлек внимание Надин, но не круга поэтов; их беседа продолжалась.
Не была ли это Немезида, явившаяся уравновесить мои книги? Хорошая строка.
– Эмануэль Голдсмит пропал, – сказал он густым, тихим, но отчетливо слышным голосом. – Его разыскивает ЗОИ Лос-Анджелеса.
Поэты повернули головы. У него были считаные секунды, чтобы поймать их на крючок.
– Со мной беседовали о нем защитники общественных интересов, – сказал Ричард. – Два дня назад были убиты восемь человек. Я пришел в квартиру Эмануэля в третьем крыле Первого Восточного Комплекса. А там лифт заблокирован, и зои и всевозможные арбайтеры. Комнату заморозили. Самая потрясающая…
Мадам де Рош плавно, словно скользя, как подобает святой, спустилась по лестнице; за ней тянулся синий шифоновый шлейф, рыжие волосы деликатно спадали на плечи. Ричард сделал паузу и улыбнулся, показывая крупные кривые зубы.
– Такая прекрасная компания, – приветствовала их мадам, лучезарно улыбаясь. Без явной дискриминации она обвела свою паству сапфирными глазами в обрамлении морщин естественного происхождения на лице доброй матушки, демонстрирующем хорошее настроение и благосклонность, хотя на самом деле она не улыбалась. – Всегда рада вас видеть. Прошу прощения за опоздание. Продолжайте.