Кислород

Бережно отодвинув в сторонку продолжающий вращаться лошадиный зоотроп, он, украдкой тем полюбовавшись, придвинулся к ощутимо вздрогнувшему и напрягшемуся мужчине, подтянул к груди одну ногу, уткнулся в ту подбородком так, чтобы виском да щекой прильнуть к Джековой ребристой боковине, и, потерзав пальцами обмотавшие ноги изношенные тряпки, с оттенком румяного яблочного стеснения попросил:

— Расскажешь мне о себе, Джек Пот? Ты ведь обещал, что однажды он состоится, наш искренний душа в душу разговор. Ты уже достаточно узнал обо мне, а я, если подумать, даже близко не представляю, что происходило с тобой до тех пор, как мы повстречались тогда… когда нас отправили жить… вдвоем. То есть выходит, что я знаю тебя всего какую-то жалкую пару недель… чуть больше, чуть меньше, но… но вместе с тем совсем тебя не… не знаю… я…

Джек ответил не сразу. Склонив к плечу голову так, чтобы волосы перебрались со спины на грудь — наверное, Феникс был дураком и соображал слишком медленно, дабы в нужной мере заметить, насколько же длинными они у него отросли, струясь вьющимися темными концами ниже отмерительных лопаток, — поглядел с несколько секунд на приподнявшего навстречу лицо мальчишку, а после вдруг, не позволяя седому ни взбрыкнуть, ни сообразить, что только что произошло, резко ухватил того за шкирку да, хорошенько вздернув, повалил, взвизгнувшего, на прогнувшиеся бревенчатые шпалы. Сбросил на бок, играючи перекатил на спину, заставив больно ушибиться затылком, а затем, переместившись так, чтобы отрезать путь к спасению всеми четырьмя конечностями, опустившимися рядом с головой да поджавшимися узкими бедрами, навис на четвереньках сверху, наклоняясь столь низко, чтобы влекущие роскошные волосы опустились Уинду на щеки, губы, шею да грудь, щекоча и будоража зарождающейся… до удушливости стесняющей… сумасшедшей шквальной интимностью.

— Дже… к…? — Птенец, нерешительно протянувший ручонки, чтобы ухватиться за свисающее с мужских плеч тряпье и вот так в уносящем чертовороте удержаться, испуганно поерзал, с трепетом, страхом, волнением и не ускользнувшим заискивающим предвкушением, которого раньше у него в подобные моменты не приключалось, вглядываясь носящимся туда-сюда взрывающимся взглядом в пожирающие золотявые радужки. — Что ты… что ты… такое… дела… ешь…?

— А сам ты как думаешь? — вдоволь налюбовавшись исходящей из приоткрытых мальчишеских пор незапятнанной детской наивностью, мужчина склонился еще ниже, сгибаясь в локтях да касаясь облизнутыми сухими губами губ других — нежных, покусанных, разбитых, но быстро да ладно распахнувшихся, позволивших, отдавшихся, будто только того и дожидавшихся, — пробуя те на позабывшийся сладковато-ягодный вкус. Соскользнул, уловив отпрянувшую сильно назад грань попранного недозволенного, языком в согласившийся и на это рот, обвел смятые завлекающие губы, зубы, десны, нашел и игриво поддел язык вспыхнувшего краской ребенка, перетаскивая тот к себе в рот да принимаясь с чувством и наслаждением, от которого сотряхнулось всё тело, мгновенно затребовавшее полноценного взрослого продолжения, тот посасывать… Уже сильно потом, когда глупый детеныш, то ли понимающий, на что себя обрекает, то ли все-таки нет, изогнулся в его руках, притискиваясь теснее да ближе, а член в штанах неромантично встал, упираясь застывшему дурню в бедро, Пот кое-как, мысленно выломав себе изнывающий кровью позвоночник, отстранился, попытался перевести ни в какую не слушающееся дыхание и, на ощупь ткнувшись губами в багряное, но подмерзшее ухо, прошептал, небрежно прихватывая соблазняющую молочную мочку: — Если будешь и дальше так себя вести, засранец — на этом самом чертовом месте сделаю с тобой что-нибудь… непотребное. Запомни это хорошенько, прежде чем пытаться соблазнить меня в следующий раз. Хотя… однажды — и очень-очень скоро — все равно ведь сделаю, так что разницы, по сути, и нет. Правда, испытать свой первый раз на грязном полу в полубольном состоянии — не совсем стоящее дело, поэтому постарайся все-таки меня не провоцировать. Потому что для меня-то, уж извини за прямоту, раз этот будет далеко не первым, на пол мне посрать, и оттрахаю я тебя так, что ходить ты потом еще добрую неделю не сможешь. Хоть уже и по совершенно иным… причинам.

Мальчишка под ним дернулся, будто это уже ему выломали позвоночник — просунули мерзкую когтистую лапу сквозь досочные щели и вырвали, — но сказать — не сказал ничего: и потому что стыдился, и потому что горел, и потому что Джек бережно, нежно, оторвав от себя одну его руку, переплел с той в плотный замок десять сомкнувшихся пальцев, а другой, огладив теплое перегретое лицо, накрыл оперенные ресницами сомкнутые веки, налипшую на лоб челку и, ласково лизнув бестолковое создание в опухшие от поцелуев губы, хрипло да сорванно спросил:

— Так что там было насчет того, что ты хотел, чтобы я тебе рассказал, птенчик? Имеются какие-нибудь конкретные пожелания или сойдет, в принципе, «что-нибудь»?

Птенец пошевелился, оплетясь свободной рукой да ногами плотнее, ближе — словно совсем случайно и за просто так. Потом, правда, правую свою лапку он от него отлепил, пощупал за плечо, за шею, за волосы. Переметнулся на лицо, с интересом то обведя, огладив, изучив до последней нащечной ворсинки…

И, отыскав под глазом крошечную неприметную родинку, нежно ту потрогав, оставаясь послушно прятаться под впечатывающей в пол ладонью, тихо-тихо — с пробежавшим по мужской спине мурашчатым благоговением — шепнул:

— «Что-нибудь» сойдет тоже. Я просто хочу о тебе знать. Ведь ты же совсем не отсюда, верно? Ты не родился ни на свалке, ни в трущобах, и… принадлежишь к абсолютно иному миру из тех, куда остальным никогда не светит попасть.

Лицо Пота, по-собачьи ткнувшееся в прохладную ладошку, оцеловало ту, потерлось, прикрыло глаза, но все равно тренькнуло рябью звонкого удивления. Губы, одарив продолжающие поглаживать тонкие пальцы мазком теплого, мокрого, шершавого языка, растянулись, издав скомканный беглый смешок, в присвистнувшей надтреснутой улыбке.

— Как же ты до этого, позволь поинтересоваться, додумался, малыш? Подобного проницания я от тебя, уж не обижайся, ждать как-то и не… догадался.

— Было бы до чего додумываться. По тебе и так всё видно… Я никогда не встречал того, кто говорил бы так, как ты, кто использовал бы все эти вымершие словечки, кто смотрел бы в корень и понимал устройство этого мира. И потом… ты только что сболтнул о книжках. Какие, господи, книжки? Я вот, например, видел одну из них только единожды, да и то не где-то, а в лаборатории того самого… дурацкого доктора. Я не очень-то хорошо умею читать — так, разобрать пару букв и всё, — поэтому он, если день проходил удачно, зачитывал мне что-нибудь сам, а ты… ты так спокойно говоришь о собственной комнате, о матери, о книгах, игрушках… Если бы я знал тебя похуже — не поверил бы и решил, что ты врешь, а так… Так и получается, что ты этот самый шишечный аристократ, отчего-то заблудившийся на грязной крысиной свалке.

Мужчина, застигнутый вроде бы врасплох, но совсем таким не ощущающийся, лающе хохотнул, спустился к мальчишескому лицу, дурашливо куснул за один маленький и не в меру любопытный нос. После, смущенно улыбнувшись — увидеть этого, конечно, не получилось, но вот прочувствовать смоглось очень и очень хорошо, — беззлобно согласился:

— Какой ты у нас внимательный да наблюдательный, оказывается… А я вот и не подозревал, что ты там что-то не то за мной умудряешься подсматривать, мон чер. Впрочем, ты попал в яблочко. Во всю разом яблоню, я бы даже сказал. Я имел несчастье уродиться да вырасти среди восхитительнейших вакханальных монастырей и восхитительнейшей тупоумной знати, которая трахалась если и не брат с братом да сестра с сестрой, то с сохранившимися в клетках пампасскими львами, оленями, теми самыми лошадками, породистыми мартышками… Которые, вижу смысл пояснить, после подобных актов либо с концами вымирали, либо быстренько эволюционировали и сжирали того, кто пытался просунуть им между лап свой напыщенный аристократический хер. Я продолжал жить там, кое в чем и кое-где шаля, конечно, но всё же предпочитая оставаться в себе и для себя, пока у моей благочестивой благородной мамочки не случился фатальный выкидыш держащегося на соплях мозга, и я, весь такой неуродившийся, бахвальничающий, чересчур заумный и вообще ненормальный, раз с животинкой не сношался, детишек не заводил, к старым пням не подмазывался, отсасывая им под шумок под столом, и бабам между ног не лизал, не впал у нее в глубочайшую прискорбную немилость. В итоге она однажды заявилась ко мне в спальню и поставила вопрос так, что либо голову с плеч, либо… да голову с плеч, по сути-то, все равно. Жениться я по ее разумению должен был, — пояснил Джек, чувствуя, как под его ладонью вскинулись недоуменно хмурящиеся светлые брови. — А я жениться не хотел. Вот попробуй представить меня — меня то, извращенца с ног до головы да блудного идиота, который готов променять богатенькие званые ужины с натуральным пока еще мяском да отмачивающимися в собственной моче мясистыми крабами на дешевое сотовое дерьмо — и женатым на какой-нибудь дуре с огромными сиськами, огромной задницей, огромным беременным животом и огромной дырой в башке. В конце концов всё бы однажды закончилось тем, что она прибежала бы к моей мамаше жаловаться, что у паршивого меня на нее не стоит, а я бы… ну, я бы свернул шею, пожалуй. Не себе, разумеется, и пока что даже не мамаше, да ты и так всё правильно, думаю, понял. Понял же?