Кислород

Пока мальчик, наконец, не подчинился, не сомкнул отбеленные ранней сединой ресницы, не откинулся ему на грудину и, подтянувшись так, чтобы снова и снова оборотиться в аккуратный да тощий комок, не задремал в его руках, будто в самой надежной на свете родительской люльке, с сонным удивлением встречая такой яркий, такой непривычный, такой первый за жизнь шелестящий слюдяной сон с запахом разлитой по флаконам янтарной масалы да благовонной бамбуковой щепочки, дымящейся под шепотками постоянно ускользающего от свидания, хитро улыбающегося желтоглазого слоновьего Короля.

Комментарий к Chapter 12. Ca

**Нзамби** — на африканских языках банту означает «мелкое божество» или «душа мертвеца»; по одной из версий именно от этого слово произошло всем известное «зомби».

**Шамаш** — бог солнца у вавилонян и ассириян. Имя его писалось идеограммой, обозначавшей: «Владыка дня».

========== Chapter 13. Los Santos Inocentos ==========

В ночь проглянувшей сквозь развесистый сможень однобокой луны, растекшейся по небу жидкой вылинявшей плазмой, Уинд, полагаясь не на ломкие, со скрипом запоминающиеся ощущения или помощь мрачно ошивающегося под дверью Джека, а на собственный, понемногу возвращающий утраченную ясность уцелевший глаз, впервые выбрел из своей норы, куда, отказавшись впускать или выпускаться, забился в тот самый день, когда зрение почти полностью оставило его.

Осторожно, отмеряя один шажок за другим, мальчик побродил на задворках душной грязной комнатенки, привыкая к новой половинчатой обрезанности, к тому, что у всего вокруг теперь случилась строго одна сторона, что мир заканчивался там, где прочерчивалась сердцевина его лба или носа, да и та его часть, которая оставалась болтаться рядом, больше походила на зализанный помехами, теряющий топливное питание поломанный экран. Ощупал, неуверенно приподнимая волнующиеся руки, обступившие неплотным ящиком мутно-рыжие тростниковые стены, хлопья набросанных по углам тряпок, развешанные под потолком верви да бусы, на которых болтались такие редкие и такие ценные крошащиеся ракушки — что такое «ракушка» и откуда она бралась, Феникс примерно знал, однажды уже такую видел, трогал, на всегдашнее всегда запомнил, — завесы рыболовных сетей, путающихся под ногами, ложащихся в узлы и вообще непонятно, кого должных поймать, если в отравленных реках вот уже с добрую сотню лет не водилось ничего, что не чадило бы просачивающимся через поры да жабры чешуйчатым токсином.

Темнота между тем возвращалась, набрасывалась, налипала, выталкивала случившийся просвет, била с размаху в спину, ставила то и дело выползающие из-за размытых преград подножки, а голова ныла, подкруживалась, шумела и болела от долгой замкнутой неподвижности и поселившегося в завернувшихся кишках голода — Джек каждый истошный день исправно приносил черт знает где добытые куски жирной и хорошо прожаренной мясной пищи, пахнущей черным костром, измазывался с ног до головы в собранной копоти, мелькал порезанными смуглыми руками и осунувшимся потрепанным видом, посредством которого лучше всяких слов признавался, что отдавал всё, что у него было, нашкодившему ему. Джек даже пытался очистить шатающую хижину воду, сооружал, подолгу с теми возясь, сшитые из ситца да песка фильтры, отыскивал в подвальных закромах доставшегося задарма домишки подплесневелые, но пригодные в пищу жестяные консервы, вспарывал металлическими осколками и ломающимися ножами, время от времени притаскивал нечто, смутно напоминающее пахнущий землей картофельный батат, который старательно отмачивал в горячей воде да там же и разрезал на ломти, там же и кипятил, там замешивал с порцией зарезанного мяса, оборачивая в аппетитно дышащий наваристый суп, только Уинд…

Уинд от предложенной пищи почти всегда отказывался: запирался внутри выбранной комнатенки, удерживал дверь, при этом хорошо понимая, что разбесись Пот по-настоящему — пробился бы и так, силой просунув ему в глотку добытый такой же силой корм. Пот, впрочем, бесился, ругался, матерился, бил об стену ногой или кулаком, психовал, но что-то там про то, что идиотскому дичалому мальцу то ли стыдно, то ли просто помирающе, понимал, давал еще немного времени на прийти в себя, отходил, уходил, оставлял принесенную пищу под дверью. Чуть позже возвращался, находил ту на том же месте и в том же количестве, остывшей и совсем уже неаппетитной, облепленной слетевшимися жуками да мухами — что-то в итоге он отковыривал и ел сам, что-то в злобе вышвыривал, но ритуал свой день изо дня повторял, приволакивая да приволакивая к несговорчивым выбеленным ногам всё новые да новые, ни разу не заслуженные подношения.

Феникс ощущал себя тем невыносимее и виноватее, чем дольше продолжал упрямиться и отнекиваться, а из-за крепнущего под сердцем чувства разъедающей душу вины еще больше пугался, отшатывался, наотрез отказывался выползать наружу да встречаться глазами в глаза; лишь сильно позже, когда взор его стал немного легче, яснее, чище, когда он сумел с трудом, но угадать в загостившейся кружащейся темени теплые рыже-желтые отблески, просачивающиеся через щелочную низинку прикрытой двери, мальчик смог уговорить себя на то, чтобы спустя неделю болезненного затворничества выбрести на повернувшийся спиной, до вопля необходимый свет.

С той же стороны двери, будто выглаживая по загривку, подбадривая, читая каждую мысль да всячески успокаивая, заранее обещая, что всё будет хорошо и что никто его не обидит, донеслись взбудоражившие, до сцепленных зубов уютные негромкие шелесты, древесно-железные постукивания, странный мерный плеск, будто что-то то и дело окуналось в воду да радостно в той бултыхалось, методичный и даже по-своему мелодичный скрип, невнятное, но сходу понятно кому принадлежащее бархатистое мурлыканье, напевающее что-то под самый нос, и Уинд…

Уинд, все-таки подняв дрожащую руку, все-таки надавив на запирающую перегородку и отодвинув шаткий-шаткий выструганный засовчик, вдохнув поглубже да постаравшись хотя бы так очевидно не трястись, распахнул неслышно пискнувшую дверь собственной добровольной тюрьмы, с рассеянным удивлением встречая неожиданный сине-черный глянцевый мир, запахи горелого, но в чем-то влажного, стекающего росистыми каплями, чуточку свежего холодного ветра, придых пульсирующих на восковом сале свечей, чадящих факелов, каких-то досок — шебуршащихся, кажется, прямо здесь, возле порога, под босыми напуганными ногами, — большой и незнакомой воды, утихомиренного металла, пахучего гнилого дерева, всковырнутой из сохранившихся глубин земли, пыли, грязи…

Такого важного и такого до самых-самых занывших костей нужного, кровного, влекущего человеческого тепла.

Наверное, мальчишка, не столько видящий, сколько угадывающий, до макушки покусанный страхами, не понимающий, куда ему идти, как не упасть и где то, от чего он отказался сам, во всем этом чересчур свободном пространстве искать, так бы и остался стоять, где стоял, от обиды и грызущего за сердце бессилия прокусывая похожую на синеющий студень полуубитую нижнюю губу, но где-то там же, опередив и не позволив скатиться в обвивающуюся вокруг глотки истерию, случился вдруг он — знакомый, тяжелый, обволакивающий, смешливый, но ни разу не смеющийся голос, созывающий, удерживающий, приласкивающий, позволяющий безболезненнее задышать:

— Неужто пожаловал ко мне на огонек…? Признаюсь, что я безумно по тебе истосковался, мой маленький самоотверженный схимник. Пусть я и догадывался, что со дня на день срок твоего затворничества подойдет к концу, но всё равно места себе не находил. Очень хреново торчать в одиночестве… мне, по крайней мере, уж точно. А как тебе — черт его, конечно, поймешь…

Птенец в призрачных заспинных потемках — оборачиваться Джек, сидящий к мальцу вполоборота, не решался, боясь мелкую безголовую дурость случайно задеть да повышенным оголодалым вниманием спугнуть — переступил с ноги на ногу, замялся, будто кусочек сырого не пригодившегося теста, неприюченно поежился, после чего тихо-тихо крякнул и, не осмеливаясь толком поднять мордахи, продолжая раздирать себе на лоскуты сцепленные замком руки, сконфуженно пробормотал: