Кислород

Джек, прожигая одряхлевшее чудовище из далеких чужих кошмаров, отпечатавшихся на внутренней стороне блеклой детской кожи уродливым кусающим шрамом, залитым кровью холодящим взглядом, медленно-медленно пробирающимся в потайной подгрудный кармашек доброго доктора, так же медленно, наигранно неуклюже разжал пальцы, отнял руку, поднимая ту вместе с рукой второй невинно вскинутыми наружу ладонями; на губах его, подергивающихся и синих, кричала набатом винилово-виноватая улыбка — в расплату она требовала столь многое, что смуглого человека трясло, шатало, едва-едва не прошивало сквозь сведенную глотку сдавленными завывающими хрипами.

— Не нужно с ним так, — перековерканно, с запавшим под нижними веками безумством выдавил из себя он, пытаясь продрать до тошноты заузившееся горло. — Насколько я сумел понять из того, что он успел мне порассказать, старик, то у мальчишки на тебя выработалась нехилая такая аллергийка; вон, сам неужто не видишь? Так что подобным образом ты от него вменяемости не добьешься. Но… если ты позволишь мне перейти на… так сказать… более действенные… методы, то я… — он ненадолго замолк, бросив смазанный беглый взгляд, на самом деле прошедший строго насквозь, на застывшего и затихшего мелкого, приоткрывшего рот да кое-как приподнявшего в сторону того, кому еще только что готов был доверить свою последнюю каплю души, разбитую кружащуюся голову, — я попробую собственноручно развязать ему рот и открыть для тебя его душу. Да и потроха, если пожелаешь, тоже…

Феникс, начинающий с каждой прогремевшей секундой понимать всё лучше и лучше, при этом оставаясь не понимать даже того, как ему не сдохнуть на месте от разрыва отказывающегося качать жизнь клапана и продолжать дышать, когда дышать резко перехотелось, попытался где-то там, на грани размытой видимости, ухватиться разъезжающимися обломанными пальцами за стены, перевернуться, приподняться, подползти. Выдавить глухое, неповинно-убиенное, до хруста жалкое и жалобное:

— Дже… к… Джек… Постой… пого… ди… О чем ты таком… о чем ты, Джк… к…?

Сердце, мечтающее принять это всё за неудавшуюся шутку — от Джека ведь можно было ждать чего угодно, он же был и оставался дурацким клекочущим пересмешником в аляповатом тряпичном наряде, — сопротивлялось, прогибалось под давящим белесым светом, под накрывающей страшной мыслью о том, что он мог остаться здесь совершенно один, как раньше, совсем без того, кто тянулся погладить да сделать лучше, легче и терпимее хотя бы тем, что просто поблизости находился. Сердце раздиралось дробью засаженных под мягкое мясо ржавых оружейных гвоздей, наотрез отказываясь играть в эту невыносимую каннибальную реальность, а чертов добрый доктор, сморгнувший поналипшее на выпадающие ресницы потрясение, перебил, добрый доктор вклинился, когда никто не просил, опять всё испортил, забулькал помойной собакой, восторженно завизжал:

— Вот это поворот! Прекрасно! Превосходно! Просто восхитительно, божественно, достойно высочайших аплодисментов, удивительный вы мой трехзначный номер! Это лучшая комедия, лучшая драма, самая лучшая роль из тех, что мне довелось увидеть или прочитать за всю свою долгую скучную жизнь! Для того, кто добровольно предлагает мне оказать услугу, у меня всегда отыщутся некоторые оригинальные… м-м-м… льготы. — Гребаный лысеющий карлик, должный доставать вытянувшемуся в полный рост Джеку где-нибудь — в лучшем случае — до локтя, по щуплости почти такой же заморенный и скелетоподобный, как и несчастный седой пацан, взволнованно переступил с одной ножонки на другую, огладил сморщенными дрожащими пальцами подбородок, на котором, если верить вошедшему в привычку жесту, росла когда-то давным-давно вылинявшая теперь борода. Улыбнувшись от уха до уха — губы его при этом треснули и закровоточили, слишком уж тонкими да сухими были, — продемонстрировал успевшие начать подгнивать темные золоченые — разумеется, тоже из заменителя, потому как натуральное золото в их ненатуральном больном мирке уже с добрую сотню лет как перевелось — коронки и, указав взмахом тщедушной ручонки куда-то вправо, заниженным до ломающегося верезга голосом проговорил: — Веди мальчика туда. К той комнате, которая виднеется отсюда из-за угла. Но только смотри, никаких шуточек! Не послушаешься — и сам пожалеешь, и мальчишку пожалеть с три дорога заставишь.

Джек, скривившись, едва подавив на мгновение просквозившее на физиономии желание плюнуть чертовому выродку в морду, внутренне передернулся, впервые ощутив, насколько холодно же в этом треклятом склепе на самом деле было. Стараясь держать себя в руках и не сходить с той опасной, ведущей над пропастью тропинки, которую сам же для себя в вящем безвыборье избрал, поднялся, прихрамывая на правую сторону, на ноги, тускло поглядел на низкорослого старикашку сверху вниз и, дав себе зарок смотреть только на мальчишку, хотя на самом деле и ни черта не смотреть, потому что делать это было больно и страшно, подошел к тому, склонился и, невесомо проведя ребром ладони по залитой кровью щеке, одним резким рывком вздернул измотанную тушку, крепко удерживая за выворачиваемую из сустава дохлую руку.

— Пойдем-ка. Делай, что я тебе говорю, и не брыкайся, мелкий. Сам ведь понимаешь, что лучше это буду я, чем он.

Птенец — оторопелый, всё еще плохо соображающий, с распахнутыми глазами и безвольно приоткрытым ртом, откуда текла и текла пугающая красная мразнота — первый шаг худо-бедно сделал, на первом шаге подчинился, прошлепал, позволил себя протащить, а после, будто приняв, наконец, что происходящее — не очередной привидевшийся сон, который можно досмотреть и проснуться, нырнув в приручившие теплые лапы, резко уперся свободной ладонью мужчине в грудь, оттолкнул того, запнулся, остановился. Подняв взгляд — кишащий зародышами готовой вот-вот проклюнуться звериной ненависти, прошивающего ужаса и ментального рвотного душка, — провыл, обнажая молочные, никогда никого по-настоящему не кусавшие щенячьи клыки:

— Пусти… Пусти меня, ты! Пусти, скотина! Сука… Сволочь… Чертов… проклятый… пре… преда… тель…

— Ты же слышал, малыш, что я не могу этого сделать. Никуда тебя отпустить, в смысле, — серея, чернея, теряя в сошедшем лице, потому что это уродское обвинение на уродскую «п» садануло по печени и почкам, прорвав критический запасной кровавый бурдюк, выхрипел Джек, сжимая пальцы на мальчишеской конечности так, чтобы раз и навсегда прекратить волноваться — сломает он ее или нет. — Брось эти игры. Ты ведь уже большой мальчик и должен прекрасно понимать, что иногда человек должен сделать то, что он должен. Поэтому прекрати вести себя, как распоследний святой идиот, и…

Мальчишка, не дав ему договорить — каждое новое произнесенное слово убивало двойным патроном сразу обоих, поэтому Джек, чтобы честно, молча да искренне, был ему очень и очень за это благодарен, — снова дернулся, едва не растрескал себе на известковые сколы чересчур прытко выгнувшуюся спину, а потом взял и…

Заорал.

Заорал оглушительно-громко — чертов доктор подобрался, растерянно попятился, пока его шавки деланно отвернулись, привычно притворяясь, будто вокруг не сотворенная их же тварностью преисподняя, а чудный да райский цветущий сад, случайно затопленный заместо дождя проедающей желтой кислотой, — злостно, безнадежно яростно и раздирающе опустело, так, будто ему с разгона засадили под сердечные створки кинжал, и вместе с этим ором практически тут же, умудрившись каким-то непостижимым хреном вырвать вроде бы железно удерживаемую ручонку, набросился на не ожидавшего подобного порыва Пота. Меньше чем за пару отсчитанных до взрыва секунд подпрыгнул, навалился, впился тому ногтями в плечи, вонзился разрывающим до мяса укусом в горло, ударил коленом во вполне прочувствовавший занывший живот, заставляя оступиться, ненадолго сдать оборону и, словно пропащему трусу, роль которого он здесь и играл, вжаться лопатками в не вовремя подвернувшуюся стену; проклятая ситуация с проклятой пользуемой лежанкой и неверно оцененными позициями повторилась, только теперь намного-много хуже, чем в первый не задавшийся раз. Под ухом — потому что зубы всё пытались и пытались отыскать да перегрызть нужную артерию, действуя серьезно, без всяких шуток, трюков или уловок — послышалось ревущее, рычащее, ледяное и проклинающее, до глубины растоптанной детской души обиженное: