Страница 11 из 18
– Своя изолированная квартира на Университетской, видимо, ее уже не удовлетворяет, – не без снобизма подчеркивая свои жилищные преимущества и принадлежность к жителям настоящего исторического центра, с горечью скривился Тап. Но тут же спохватился: – Еще раз извините, это нервы. Давайте все забудем. Прошу вас Тане ничего не говорить!
– Само собой, – отрезал Морской и даже проводил успокаивающегося Тапа до угла.
А сам, легко взбежав по лестнице и осознав, что до планерки еще есть пять минут, пошел с докладом к Татьяне Павловне. В конце концов супруга Тапы Морской видел в первый раз, а с ней самой дружил. В том, что в процессе примирения Тап все расскажет о своем визите, Морской не сомневался и поэтому не собирался портить отношения с коллегой.
– Могла предупредить, что ты ко мне уходишь! – воскликнул он, с самодовольной улыбкой протягивая Тапе забытую ее супругом записку.
– Что? – Татьяна Павловна недоуменно глянула поверх бумаг. Гладкие, зачесанные в пучок волосы, строго сведенные к переносице брови, серая кофта, которую она хранила в редакции как спецодежду. Ни следа вчерашней светской львицы. Пальцы, так ловко справляющиеся вчера с организацией закусок для гостей, потянулись к записке.
И тут случилось чудо: Тапа подскочила, словно девочка раскраснелась, закрыла лицо руками и принялась в подробностях расспрашивать:
– Что он сказал? «Все бросил и примчался»? Искал всю ночь твой дом?
– Чем больше ответов она получала, тем веселее становилась. – Так, значит, все же помнит! А пот со лба стирал прям рукавом? О! Значит, нервничал. Выходит, все же любит… Морской! – Она схватила коллегу за руку и с победоносным видом потрясла ею над головой. – Ты прелесть! – и даже сочла нужным объясниться: – В последние годы Женечку как подменили. На его глазах столько больших ученых по независящим от них причинам не успели закончить что-то важное… Он так боялся тоже не успеть, что «дело жизни» заменило саму жизнь. Я думала, что он неизлечим, а вот, поди ж ты, пара капель ревности – и все опять в порядке!..
– Про годовщину, между прочим, он вспомнил еще до этих твоих инсинуаций, – в Морском заговорила мужская солидарность. И тут же испарилась. – Между прочим, если бы ты хоть как-нибудь намекнула на свои намерения, у дела мог быть совсем другой исход. Я рад, конечно, твоему теперешнему восторгу, но сожалею, что случай не позволил нам проверить…
– Ой, брось, Морской! – миролюбиво перебила Тапа. – Момент упущен безвозвратно, и туда ему и дорога. Тем более, что случай – наша Нютка. В такой компании мне было б неуютно. Но как ты здорово поговорил с Женей! Морской, твое умение к себе расположить – бесценно! Вот мне бы он не показал, как нервничает и переживает. Ты спас мою личную жизнь!
Не совсем понимая, обидно ему или наоборот, Морской отвернулся к окну. И… увидел спешащую к подъезду редакции Ларочку. Вообще-то по утрам она всегда была занята. Да и по вечерам они встречались в городе или дома. С незапамятных времен помня, что в редакции отца ежеминутно отвлекают, Ларочка давно уже зареклась приходить к нему на работу. Нынешний визит дочери явно означал что-то экстраординарное.
– Меняю твою личную на мою профессиональную, – быстро проговорил Морской Тапе. – В смысле спаси же и ты меня! Ко мне идет Лариса, это важно. Скажи на планерке все, что нужно, причем от нас двоих. Ты тоже сотрудник секретариата, к тому же формально мой заместитель. Я никогда ничего не просил, а теперь – умоляю!
Всепонимающую Тапу долго упрашивать не пришлось.
– Какое счастье, что ты вышел! – нерешительно стоявшая у крыльца Ларочка бросилась к отцу. – Я вроде и понимаю, что надо идти тебя звать, но как представлю, что потребуется назвать свое имя, а потом делать вид, что не замечаю, как все пялятся мне вслед и перешептываются, так сразу шагу сделать не могу.
– Я думал, ты не заходишь в редакцию, потому что не хочешь меня отвлекать, – удивился Морской.
– Угу, так и есть, – нервно кивнула Ларочка и молниеносно спряталась за спину отца, когда мимо прошел один из штатных фотографов. – И тебя не хочу отвлекать, и этих всех твоих сотрудников, – зашептала она. – Я помню, зашла как-то еще в «Пролетарий», а потом, уходя, на лестничной площадке разговор услышала. Так, мол, и так, видали – дочь Морского? Кожа да кости, куда только отец смотрит. А вообще – вылитый Морской. От матери только волосы… Мне еще год потом кошмар снился, будто смотрю я в зеркало, а вместо отражения там ты в парике с мамиными волосами.
– Это что-то подростковое, – покорно заслоняя дочь от очередного прогуливающего планерку репортера, сказал Морской в пространство. – Твой отчим наверняка объяснил бы это как-то по-научному…
– Знаю! – хмыкнула Лариса угрюмо. – Сказал бы, что я слишком зажата и слишком уж скромна. И добавил бы, что маме стоит всем этим милым качествам у меня поучиться… – Высунув голову из подмышки отца, Ларочка огляделась, удостоверилась, что вокруг снова никого нет, и решилась выйти на открытое пространство. Одними губами жутко многозначительно прошептала: – Все-таки ты прав: хорошо, что я хожу в балетный класс!
«Балетный класс! Верно!» – Морской наконец вспомнил, где именно должна сейчас быть дочь. По утрам понедельников она посещала хореографическую студию в знаменитом харьковском Дворце пионеров на бывшей Николаевской площади. Вообще-то он прекрасно знал, что нынче полагается говорить «Площадь Тевелева», но мыслям не прикажешь.
О том, что девочке «тоже стоит засветиться», среди кружковцев первого в Союзе детского Дворца, Двойра – мать Ларочки и бывшая жена Морского – твердила еще с 1935 года, с тех пор, как по инициативе товарища Постышева была возрождена традиция Новогодних елок. На бал-маскарад под елочку тогда отправились «лучшие дети города», и среди них оказалась дочь Двойриной подруги. На бал девочке надели пшеничный венок и шелковое платье, обшитое тугими колосьями, скрепленными лентой с цитатой из речи товарища Сталина: «Дадим стране 7–8 миллиардов пудов пшеницы». Такой костюм вывел ее на передовицы всех газет, что Двойре, разумеется, покоя не давало, ведь Ларочка была «куда как симпатичней».
Вообще-то с Двойрой Морской был в разводе практически с самого Ларочкиного рождения, однако отношения у них оставались дружескими, и с мнением друг друга о воспитании дочери бывшие супруги привыкли считаться. Но тут Морской восстал. Конечно, сам Дворец ему был по душе: роскошное здание в стиле классицизма – высоким залом, хорами и множеством причудливых переходов внутри. Оно было построено в 1820 году специально для заседаний Дворянского собрания, а после революции стало сердцем Советской Украины: служило домом Всеукраинскому Центральному комитету. Когда столицу, а значит, и весь ВЦИК перенесли в Киев, все это огромное помещение подарили пионерам. И в целом это было хорошо, но сама идея Новогодней елки вызывала у Морского множество вопросов. По всей стране школьники учат стих, мол, Новый год: «Гадкий праздник буржуазный» и что «Связан испокон веков с ним обычай безобразный: / В лес придет капиталист, / Косный, верный предрассудку. / Елку срубит топором, / Отпустивши злую шутку», а в Харькове для пионеров, видите ли, возрождают традиции… Все это могло обернуться большими неприятностями и устроителям бала, и всем, кто в нем участвовал.
Как показало время, опасения Морского были напрасны: идея елки прижилась, распространилась по всему СССР, а харьковские пионеры укрепили свое звание самых счастливых и прогрессивных пионеров мира. Крыть больше было нечем и пришлось начать хлопоты о принятии Ларочки в кружковцы Дворца. Решение о том, достоин ли ребенок, принимали в педсовете и в комитете комсомола школы. С первым проблем не возникло, а во втором, как выяснилось, никто не знал, что Ларочкин папа занимает далеко не последнюю должность в значимой областной газете, зато знали, что он – беспартийный. Не помогли даже так сильно окрылявшую Двойру связи: давний приятель Морского, журналист Гриша Гельдфайбен помогал Дворцу с литературной студией, но на прием детей никакого влияния не имел, а прекрасный Петя Слоним – пошли ему судьба долгие годы жизни, ведь столько раз выручал, сам набрасывая рецензии и нужные газетные заметки! – стоявший у истоков Дворца, руководивший театральной секцией и неоднократно пересекавшийся с Морским как руководитель Театра Юного зрителя, к счастью, Двойре был не знаком, потому с чистой совестью можно было пойти на поводу у своей нелюбви обращаться к занятым людям с глупыми просьбами и об этом рычаге давления не упоминать. В общем, пришлось ругаться и напоминать, что отчим Ларочки – член партии с двадцатилетним стажем. В итоге все решилось, и перед семейством открылись двери всех секций. Авиамодельный класс, оформленный в виде кабины дирижабля, зимний сад для биологов, трамвайная лаборатория, кружок знаменоносцев, клуб помощников пожарных и юных исследователей Арктики… – От этого многообразия у Морского вставали дыбом все оставшиеся волосы – и было это, хоть немного, но внушительно.