Страница 41 из 60
Всем она очень понравилась, и все много благодарили Василия Борисыча, что такую хорошую стихеру вывез из Москвы на Керженец... А во время пения той стихеры Никитишна серебряным ковшом тризну по стаканам разливала. И пили во славу божию, крестясь и поминая за упокой рабу божию девицу Анастасию. Тем сорочины и кончились.
* * *
Из моленной после трапезы отдохнуть разошлись. Фленушка да Марьюшка вместе с Парашей заперлись в ее светлице. Порывалась туда Устинья Московка, но мать Манефа ее не пустила. Ревностью пылая и в досаде на неудачи, больше получаса растирала канонница ноги хворой игуменьи, сильно приуставшей после длинных служб и длинного обеда.
Успокоив, сколь могла, матушку и укрыв ее на постели одеялом, пошла было гневная Устинья в Парашину светлицу, но, проходя сенями, взглянула в окошко и увидела, что на бревнах в огороде сидит Василий Борисыч...
Закипело ретивое... Себя не помня, мигом слетела она с крутой лестницы и, забыв, что скитской девице не след середь бела дня, да еще в мирском доме, видеться один на один с молодым человеком, стрелой промчалась двором и вихрем налетела на Василья Борисыча. - Ты что?.. Ты что это вздумал?..- задыхаясь и едва переводя дух, визгливо кричала она на него.- Куда, пес этакой, на кого бесстыжие глаза свои запускал? А?..
Озадаченный внезапным появлением Устиньи, как полотно побледнел Василий Борисыч и, поднявшись с места, дрожавшим от страха голосом едва мог промолвить:
- Щх, искушение!
- Куда ты, стоя на кладбище, подлые зенки свои пялил?- неистово лютуя, кричала Устинья.- На кого глядел?.. А?..
- Да что ты?.. Что ты кричишь?.. В уме ли? - вполголоса стал было уговаривать ревнивую канонницу Василий Борисыч.- Опомнись!.. Могут услышать...
- Пущай их слышат!..- пуще прежнего лютовала Устинья.- Наплевать мне! Хоть все сюда сходись! Себя погублю, зато уж и тебя осрамлю, беспутного, осрамлю, осрамлю!.. Будешь меня помнить!.. Вытолкают по шеям!.. Всем скажу, что к хозяйской дочери примазаться хочешь!.. Чапурин не свой брат - на эти дела хуже черта... Свернет тебе голову, как куренку!.. Воротишься в Москву с поротой спиной!.. Я те докажу!.. Думал, на дуру напал?.. Нет, брат, шалишь, мамонишь!.. Снял с меня голову, так и я с тебя сниму!.. Изменщик ты мерзкий!.. Я ль тебя не любила?.. Я ли тебя... И грянулась оземь в рыданьях. Василий Борисыч вконец растерялся, стоит как вкопанный, придумать не может, что делать ему... Убежать - содому, окаянная, на весь дом, на всю деревню наделает, перебудит всех... Остаться - придет кто-нибудь, из окошка увидит.
- Щх, искушение!.. Настал час испытаний!- схватив себя за виски, говорил он и снова принялся уговаривать то рыдавшую, то надрывавшуюся от хохота Устинью.
- Образумься!.. Устиньюшка!.. Опомнись!..- говорил он, боясь наклониться к ней, боясь и прочь отойти.- С ума, что ли, сошла?.. Стыд-от где у тебя?.. Совесть-та где?..
Устинья продолжала рыдать и, наконец, завопила в источный голос:
- Погубитель ты мой!.. Злодей ты этакой!.. Забыла твоя совесть, чем обещался ты мне?.. Ох, погубила я с тобой свою головоньку!..
- Искушение!- теребя в отчаяньи виски, потихоньку восклицал Василий Борисыч.- Да уймись же, окаянная, уймись. Устиньюшка, пожалуйста, уймись, говорю тебе, моя миленькая!.. Слушай... а ты слушай же!..- обрадовавшись блеснувшей в уме его мысли, сказал он, наклоняясь к Устинье и боязливо поглядывая на окошки.- Видишь, лесок - близенько... Пойдем туда - там обо всем потолкуем... Ох, ты господи, господи!.. Вот искушение-то!.. Ох, дуй тя горой! Ну, пойдем же, моя ягодка, моё яблочко наливчатое, пойдем, - тут недалече!
Медленно поднялась Устинья, глянула на всполье, на ближний перелесок и, отирая наплаканные глаза миткалевым рукавом, плаксиво сказала:
- Пойдем.
- Вместе идти не годится. Народу много - увидят,- посвободнее вздохнув, молвил Василий Борисыч.- Ступай ты вперед, Устиньюшка, я за тобой.- Врешь, меня, голубчик, не надуешь! - перебила Устинья.- Спровадить хочешь, самому бы к своей крале лытнуть...
- Ну, ин я вперед,- сказал Василий Борисыч.
- А ты в лесу-то схоронишься, да обходом к ней, еретице,- возразила Устинья.- Нет, любезный, меня на бобах не проведешь... Вместе пойдем.
- Вот положение!..- осторожно вскликнул Василий Борисыч.- Ох, искушение! И стал он клясться и божиться Устинье всеми клятвами, что не уйдет, не укроется, станет у ней на виду дожидаться ее в опушке перелеска.
Согласилась Устинья, и, весь дорожа от страха, Василий Борисыч спешил впритруску к перелеску. Ходок был плохой, на ноги слабый - одышка беднягу берет, а нечего делать, прибавляет да прибавляет шагу - поскорей бы укрыться от людских взоров. Трусит, идет побежкой, а сам горькую думу раздумывает: "Попутал же меня бес окаянный!.. Связало ж меня с безумной баламотницей!.. Ишь, чертовка, как привязалась!.. Вот они последствия-то какие!.. Не придумаешь, как подобру-поздорову отделаться от окаянной! Ох, искушение!.. А ведь глаз-от какой зоркий у шельмы! Словно прочла на уме!.. Нагрянула беда, что ни дай, ни вынеси! Ну, как в Москву донесется!.. Гусевы, Мартыновы, Досужевы, матушка Пульхерья... Уставщик-от мол наш, книжник-от, девственник-от, постник!.. Ох, искушение!..
А Устинья следом за ним. Мерными шагами, ходко спешит она к перелеску, огнем пышет лицо, искрами брызжут глаза, губы от гнева и ревности так и подергивает. "Коль не мне, никому за тобой не быть!.. Крови твоей напьюсь, а другой не отдам!.. А эту разлучницу, эту змею подколодную!.. Конями ее обвести, зельем опоить, ножом зарезать!.."
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Часа через два по возвращении Василья Борисыча из лесу с Устиньей в передних горницах Патапа Максимыча гости за чаем сидели. Ни матери Манефы, ни соборных стариц, ни Аксиньи Захаровны, на шаг не отходившей от золовки-игуменьи, не было тут. Как ни старалась Устинья Московка попасть в передние горницы, где возлюбленный ее, чего доброго, опять, пожалуй, на хозяйскую дочь глаза пялить начнет,- никак не могла: Манефа приказала ей быть при себе неотлучно... Куда как досадно, куда как горько было это ревнивой каноннице.
Гости из Городца и городские гости уехали - за пуншами только четверо сидело: сам хозяин, кум Иван Григорьич, удельный голова да Василий Борисыч. Рядом в боковуше, за чайным столом, заправляемым Никитишной, сидели Параша, Груня, Фленушка да Марьюшка. У мужчин повелась беседа говорливая, в женской горнице в молчанки играли: Никитишна хлопотала за самоваром. Груня к мужским разговорам молча прислушивалась.Параша дремала, Марьюшка с Фленушкой меж собой перешептывались да тихонько посмеивались.