Страница 2 из 7
– Я был бы очень счастлив… – начал я в виде прелюдии к решительному отказу, но глаза Раффлса так и впились в меня, и я, слабо сопротивляясь, в конце концов сдался.
– Так это решено, – проговорил лорд Амерстез с легкой тенью неудовольствия. – Игра будет продолжаться неделю, с того момента, как сын мой достигнет совершеннолетия, к нам присоединяются еще Фри-Форестеры, дорсетшейрские джентльмены и, вероятно, кое-кто еще из местных сил. Впрочем, мистер Раффлс все сообщит вам по этому поводу, а Кроули напишет… Еще воротца! Клянусь Богом, он все их одолеет!.. Так я рассчитываю на вас обоих, – и с легким кивком лорд Амерстез встал и начал пробираться к выходу.
Раффлс встал также, но я схватил его за рукав куртки.
– Что ты придумал? – яростно зашептал я ему. – Никогда в жизни я не приближался к одиннадцати, я вовсе даже не крикетист! Я отделаюсь от этого приглашения!
– Только не ты, – прошептал Раффлс в ответ, – тебе нет надобности играть, но прийти ты обязан. Если ты подождешь меня до половины седьмого, так я объясню тебе почему.
Но я уже мог угадать причину и сознаюсь, к стыду, это возмущало меня менее, чем публичное изображение из себя шута на крикетной арене. Мое горло сдавливало при этом, как не сдавливало уже давно при мысли о преступлении, и далеко не спокойный бродил я взад и вперед, в то время как Раффлс скрылся в павильоне. Мое удрученное состояние не уменьшилось при замеченной мной мимолетной встрече молодого Кроули с его отцом, который, пожимая плечами, остановился и конфиденциально сообщил сыну какое-то известие, наведшее, по-видимому, некоторое уныние на молодого человека. Может быть, это была простая мнительность с моей стороны, но я готов был поклясться, что их огорчение вызвано невозможностью заполучить великого Раффлса без его ничтожного компаньона.
Но вот раздался колокол, и я вскарабкался на трибуну, чтобы следить за игрой Раффлса. Никакие тонкости игры не были тут упущены из виду, и если какой-нибудь крикетист и изобиловал ими, так это именно Альфред-Джон Раффлс в этом матче, как, наверное, памятует весь крикетный мир. Не было нужды самому быть крикетистом, чтобы оценить его полную предусмотрительность относительно всяких откосов и трещин, его изящные, легкие движения, остававшиеся неизменными всюду, его великолепные удары, всю бесконечную изобретательность этой разнообразнейшей атаки. Это была уже не простая демонстрация атлетической ловкости, тут была умственная система, имевшая вдобавок специальное значение в моих глазах: я увидел «сходство между обоими занятии», увидел его в этой неустанной борьбе против самого блестящего состава профессиональных крикетистов. Нечего и говорить, что Раффлс проходил несколько ворот в ничтожное число ударов: он был слишком тонким крикетистом, чтобы упоминать о подобных вещах. И время было минимально, и воротца были взяты изящным образом, но чем я особенно восхищался и о чем я всегда вспоминаю, так это о комбинациях относительно искуснейшей помощи партнеру, о терпении, об отчетливости, об умственной работе наряду с ручной, составлявших в совокупности одно художественное целое. Все было здесь так характерно для того, другого Раффлса, которого я только и знал раньше.
– Я с удовольствием играл сегодня, – сознавался он мне потом, усаживаясь в кабриолет, – если бы мне еще помог откос, я сделал бы что-нибудь выдающееся, но и теперь три против сорока одного, кроме четырех, которые пропали зря, – это не так уже плохо для медленного борца со свинцовыми воротцами против сегодняшних артистов. Но я чертовски взбешен, ничто не раздражает меня так, как расспросы о моем крикете, как будто я тоже профессионалишка.
– Так в чем же дело?
– В том, чтобы наказать их, и вот почему мы должны сильно подтянуться, Банни, пока сезон не закончился.
– Ах, – проговорил я, – так я и знал, что дело в этом!
– Разумеется, в этом. Они, кажется, собираются устроить тут самую дьявольскую неделю: балы, пикники, домашняя кутерьма, всеобщий кутеж и, само собой очевидно, полный дом бриллиантов! Бриллиантов, черт побери! Вообще говоря, ничто не в силах побудить меня к злоупотреблению своим положением гостя, я никогда этого не делал, Банни, но в данном случае мы приглашаемся наряду с прислугой и музыкантами, и, клянусь небом, мы соберем свою дань. Но… будем лучше спокойно обедать и болтать о чем-нибудь другом.
– Однако мне кажется, это довольно вульгарное воровство, – не мог не промолвить я, и с этим моим единственным протестом Раффлс немедленно согласился.
– Да, это вульгарное воровство, но что же мне делать? Мы снова вульгарно попали в нужду, а это положит ей конец. Кроме того, здешний народ заслуживает наказания и должен его понести. Однако не воображай себе, что все будет идти как по маслу. Ничего нет легче, чем стянуть что-нибудь, но ничего нет труднее, чем отклонить от себя всякие подозрения, что, разумеется, мы и должны сделать. Мы сможем выкарабкаться, лишь составив предварительно хороший план действий. Как бы там ни было, во всяком случае у нас есть еще целые недели на размышление и для тебя, и для меня.
Но я не буду утомлять вас описанием этих недель, замечу только, то «размышление» было исключительно со стороны Раффлса, который не всегда трудился сообщать мне свои мысли. Впрочем, его сдержанность уже не так раздражала меня, как прежде, я начал принимать ее как необходимое условие успеха в этих рискованных предприятиях. После других наших приключений в таком роде, в особенности же после их благополучной развязки, моя вера в Раффлса слишком окрепла, чтобы ее мог теперь пошатнуть недостаток доверия ко мне. Это было, как я полагаю, скорее инстинктом преступника, нежели логическим выводом обыкновенного смертного.
В понедельник, 10 августа, мы обязаны были явиться в Мильчестерское аббатство в Дорсете. С первых чисел месяца мы уже сновали по Дорсетскому графству, вооруженные на этот раз удочками. Целью было прослыть здесь за почтенных рыболовов и приобрести некоторые знания о местности ввиду дальнейших, более отважных операций, по окончании нашей беззаботной недели. Была тут еще и другая идея, которую Раффлс держал в тайне, пока не привел меня в Дорсет. Он устроил однажды на лугу, по которому мы бродили, импровизированную партию в крикет и бросал мне мячи в течение целого часа. Еще больше часов потратил он, подкатывая их ко мне по низкой траве, и хоть я так и не сделался от этого крикетистом, но, по крайней мере, я был ближе всего к этому именно в конце потраченной на упражнения недели, чем до или после того.
Неожиданности начались с самого утра в понедельник. Соскочив у маленького глухого перекрестка всего в нескольких милях от Мильчестера, мы были захвачены страшным ливнем и решили укрыться в ближайшем трактире. Какой-то цветущий, щеголеватый парень пил что-то в зале, и я готов был поклясться, что именно увидев его, Раффлс попятился назад к порогу и затем начал настаивать на возвращении к станции по проливному дождю. Потом он уверял меня, что от запаха затхлого эля ему сделалось почти дурно. Однако, я мог предполагать что угодно, судя по его задумчивым, опущенным вниз глазам и нахмуренным бровям.
Мильчестерское аббатство, серая четырехугольная громада, совершенно затерянная в роскошной лесной гуще, мерцала тройным рядом блестящих окон. Каждое из них было освещено, потому что мы попали как раз в тот момент, когда уже пора было одеваться к обеду. Экипаж прокатил нас через несколько строящихся триумфальных арок, мимо павильонов и флагов, развевавшихся над празднично убранным крикетным полем, где Раффлс задумал восстановить свою пошатнувшуюся репутацию. Но главные признаки празднества оказались внутри, где мы нашли громадное число гостей уже в сборе. Тут виднелось столько знатных, величественных и властных людей, сколько я никогда не встречал до тех пор в одной комнате! Сознаюсь, я почувствовал себя угнетенным. Наши дорожные скитания и мои претензии на крикет, все это лишило меня той непринужденности, которой я, бывало, гордился. Я почувствовал легкое облегчение от этого нервного напряжения, лишь когда наконец был объявлен обед. Я и не подозревал, какую пытку мне придется испытывать вновь именно за обедом.