Сердце волка

Лил, стараясь избегать контакта глазами со мной, притихшая и какая-то поникшая, хоть и лицо осталось неподвижным, как мрамор, но я уже научилась определять их настроение и без явного проявления эмоций на лице, быстро собрала кости и остатки ужина, завернула их в уложенные в ряд, один край на один, листья, и скрылась за деревьями.

Вилла с Фоссой, даже не переглянувшись, одновременно встали, развернулись спинами к костру и принялись спускаться к озеру. На берегу они по-прежнему не смотрели друг на друга, даже словом не перекинулись, но синхронно повернули влево и пошли вдоль берега, вскоре, скрывшись в кустах.

Я проводила взглядом их статные фигуры, делающие только экономные, выверенные движения, полные внутренней силы и достоинства, и подумала, что хорошо, наверно, когда рядом те, кто думает и чувствует, как ты… У меня такого не было никогда. Виталина с Микаэлой? У них есть что-то похожее, но строится оно на почитании и заискивании перед Виталиной. У свободных, даже учитывая, что Вилла вожак, все не так. Вилла, Фосса, Лил… и те женщины у источника, и их мужчины… и даже Изабелла, пришедшая в стаю с человеческих земель… они выглядят семьей. Даже ближе. Им не надо даже смотреть друг на друга, чтобы знать, что чувствуют, и даже как будто, что думают остальные.

А я… Так сложилось, что ближе Андре у меня никого не было. Мама? Да, мы были очень близки, но и как-то далеки, что ли. Мама, стремительно угасшая после смерти отца, превратившаяся из полной сил, энергии и красоты женщины в свою бледную тень, всегда была мыслями где-то далеко от меня. И кажется, чувствами часто тоже… Отец… Я плохо помню его, если бы не портреты в галерее и маминой спальне, я не вспомнила бы даже его лица.

И Андре… Я думала, ближе у меня никого нет и быть не может, и никогда не будет… Но о чем он думает я не знала никогда. Я очень хотела понять его, чем руководствуется, чем живет, и такое впечатление, что одновременно понимала, что бесполезно. Я знала о его чувствах, но ровно столько, сколько он сам показывал мне. Ведь пока он не заговорил о них, я о них и не догадывалась, и что-то мне подсказывает, что виной этому не только недостаток опыта…

Я обвела взглядом осиротевшую поляну. Тлеющие угли костра, мой заплечный мешок опирается на плоские походные сумки женщин, они крепят их за спиной. На нижней ветке дерева висит короткая туника Лил, колышется на ветру.

Я почувствовала себя такой одинокой и покинутой, что в глазах защипало, и я запрокинула голову к небу, и принялась яростно и часто моргать. Пусть я и одна, но эти надменные женщины могут появиться в любой момент, они же не ходят, а бесслышно скользят над землей! Пусть не думают, что мне стыдно за свои слова… Я ничуточки, ни капельки не жалею! Я сказала, что думала, и если надо будет, повторю ещё много раз!

Быстрым, словно вороватым движением я смахнула предательскую влагу с ресниц, и спустилась к бюрюзовой кромке воды. Опустилась на корточки, протянула руку, обмакнула пальцы, и по телу пробежала приятная дрожь, стоило вспомнить, какая теплая и ласковая вода в этом озере. Тут же захотелось усесться на самый край, прямо на эту красноватую и густую траву и свесить в озеро ноги, и сидеть, не думая ни о чем, и просто болтать ими в этой волшебной воде.

Я с сомнением уставилась на узкие бриджи — настолько узкие, что не закатаешь. Надо бы снять. Но что, если, воспользовавшись моим одиночеством, сюда нагрянет, не дай Богиня, Грэст, или Вирд, или Рив…

И вот ведь, Вилла! Она знала, что они где-то здесь, и все равно оставила меня одну, — подумалось мне. И Лил, и Фосса! Они меня ненавидят.

А может, — пронеслась следующая мысль, — они поэтому так легко и оставили меня? Потому что знали, что как бы то ни было, я под присмотром, в безопасности? Решив не рассуждать о том, безопасно или не безопасно оставаться без штанов в одиночестве, я все-таки избавилась от узких бриджей, плюхнулась на пышную сухую траву и свесила ноги в воду.

— Все-таки, — сказала я вслух, назидательно поднимая палец. — Если они и захотят что-то мне сделать, то вряд ли штаны их остановят. Хоть и кожаные.

С этой мудрой мыслью я принялась с наслаждением болтать ногами, ощущая, как снизу поднимаются волны тепла и беззаботности, растекаясь по телу.

Над поверхностью водной глади носятся крупные стрекозы с прозрачными, сверкающими в солнечных лучах, крыльями, перебирают длинными тонкими ножками водомерки, прямо над головой разливается на все лады птичий хор из множества голосов. Легкий порыв теплого ветра донес до моих ноздрей сладкий, чуть дурманящий аромат, и я внезапно поняла, как здесь спокойно, как ласково.

Никуда не надо идти, бежать, нестись, ни о чем не надо думать… Потому что каждое движение противно этой царящей вокруг гармонии. Человек — это даже не жухлый прошлогодний лист, это пылинка на ветру, и природная мощь сама знает, как распорядиться этой пылинкой. Она может думать, мечтать, планировать, но крепкий упругий ветер уже подхватил ее и несет в стремительном потоке таких же, якобы отдельных и выбирающих пылинок по задумке природы, куда-то, где она станет недостающей деталью в узоре… И даже сам ветер, эта движущая сила, который способен изменить течение жизни миллиона таких пылинок — сам — суть такой же узор на поверхности вечности, и никогда не проникнет в самую суть ее глубины.

Все, что было со мной — просто танец пылинки под дуновением ветра, поняла я, и все, что будет, тоже. Ничто не имеет значения, решительно, ничто. Перед моим внутренним взором проносились картинки из прошлого, с самого детства, и они, на фоне этой прозрачно-бирюзовой воды, были тем, чем являются, картинками, химерами, приходящими ниоткуда и стремящимися в никуда. А потом и то, что я видела реальным зрением, как будто приподнялось, невысоко, и по изображению прошла легкая рябь, словно рыбка вынырнула слопать мошку или комара, и от прикосновения ее губ к поверхности начали растекаться один за другим, круги.

Я даже сама подивилась собственной смелости, осознав, что мне не страшно, и ничто не кажется пугающим или хотя бы удивительным.

Я помотала головой, думая, что сейчас наваждение исчезнет, но ничего не исчезло. Мир оставался таким же: химероподобным, прозрачным, волшебным и ненастоящим, управляемым какой-то мощной неведомой силой, которая тоже не имеет значения, потому что нет вообще ничего, что имело бы значения.

Поверхность воды рядом с моими ногами дрогнула, натянулась, подалась вверх, обрисовывая то ли выпирающий из воды шар, то ли мяч, и, не успела я додумать, чтобы это могло быть, прямо передо мной вынырнула чья-то голова на длинной тонкой шее… следом над водой показались плечи… существо, похоже, женского пола, потому что ещё немного — и над водой оказались круглые холмики грудей и тонкие, изящные, уходящие под воду, предплечья.

От того места, где она вынырнула, пошли медленные и плавные круги.

Стоило потокам воды соскользнуть, подобно тонкому покрывалу, с кожи существа, как цвета зеленого золота волосы слегка подпрыгнули и легли пышными красивыми волнами, расползаясь по поверхности воды, точно их высушили и красиво уложили нефритовыми щипцами.

На меня смотрит девушка с бледной, даже чуть в голубизну, кожей, и огромными, вдвое, а то и втрое больше человеческих, глазами-блюдцами, в бархатной россыпи черных ресниц. Глаза ярко-зеленые, выразительные и смотрят одновременно удивленно и проникновенно. Маленький курносый нос, торчащие трамплином нежно-розовые губы.

Я уставилась на ундину во все глаза. До последнего думала, что Вилла меня разыгрывает, а остальные ей потворствуют. Поэтому с жадным вниманием изучала ундину, а та, в свою очередь, не менее пристально разглядывала меня, точно ей кто-то сказал, что люди — выдумка, и вот она впервые увидела человека, и не знает, как на него реагировать.

У подножия длинной изящной шеи ундины спускается на упругую грудь ожерелье из розовых раковин и кораллов, мне даже вспоминать не нужно энциклопедию дальних земель, итак ясно, что раковины морские, в озере таким взяться неоткуда. В центре розового ожерелья белеет крупная, с перепелиное яйцо, идеальной формы, жемчужина.