Страница 4 из 66
Я прикрыла глаза, и по щекам заплясали солнечные зайчики, в воздухе запахло цветущим миндалем.
По залитой солнцем аллее сада бежит вприпрыжку девочка лет восьми в нарядном голубом платье. Над цветущим розовым кустом склонилась стройная рыжеволосая женщина, увидев ее, девочка издала ликующий вопль, ни дать, ни взять, туземец, вышедший на тропу войны.
— Мама, мама! — кричу я.
Мама разогнулась и тыльной стороной ладони убрала рыжий локон со лба.
— Эя, — ласково говорит мама. — Ну на кого ты опять похожа.
Девочка с разбегу обнимает женщину в нежно-розовом платье, затем хватает за руки и кружит.
— Мамочка! Ты не представляешь! Андре лучше всех! Он самый лучший на свете!
Вокруг несутся голубые, зеленые, розовые сполохи, мама очень любит цветы, а я ее, и сейчас, когда нашла ее в оранжерее, мне не терпится поделиться своим счастьем.
— Тише, Эя, тише! Ты совсем меня закружишь.
На щеках мамы играют озорные ямочки. Она такая красивая в лучах солнца, словно загадочная эльфийка из рассказов старой Пепы. Самая красивая из всех, кого я видела.
— Когда я вырасту, мы обязательно поженимся! Я хочу его, мама! Его и больше никого!
— Лирей!
Мама остановилась, застыла, как статуя, покраснела так, что кажется поднеси к ней сейчас свечку — загорится. Она смотрит не на меня, а на кого-то за моей спиной.
Судя по вытаращенным глазам, часто хлопающим ресницам, там…
Я медленно, как в кошмарном сне оборачиваюсь…
Андре красив, как статуя в королевском саду. Белокурые локоны ниспадают на фиолетовую сутану, голубые глаза — само отражение неба, на устах мечтательная, как всегда, чуть снисходительная улыбка.
— Мамочки, — прошептали мои губы, и я поспешно закрыла рот рукой. — Нет! Нет, только не это…
Я развернулась и понеслась прочь.
— Лирей! — раздался вслед мамин голос.
— Оставьте ее, леди Ньюэйгрин, Эя чиста и невинна, как и любое дитя в ее годы…
Я спряталась тогда в лабиринте живой изгороди. Упав на колени, уронила в ладони лицо, и рыдала, рыдала, пока не уснула. Слуги нашли меня спящей и отнесли в мои покои.
Андре уехал в тот же день. Его каникулы закончились, и он уехал к своей мечте. Все детство он намеревался посвятить себя служению Богине.
Вернулся он через полгода, когда с папой случилось то. Я тогда старалась не отходить от мамы, которая внезапно высохла, словно утратила жизненный сок, а взгляд ее остановился. Я боялась оставаться с ней наедине и одновременно боялась уйти.
Андре приехал, и я так много раз представляла эту встречу, как я буду сгорать от стыда, а он как всегда немного покровительственно улыбаться и рассказывать о Богине и святых девах. Но когда встреча случилась, все было иначе.
Едва заметив, как к замку приближается одинокий всадник в черном плаще, из-под которого виднеется фиолетовая сутана, я, роняя башмаки, побежала вниз, и бежала навстречу, задыхаясь, когда он на ходу спрыгнул с коня, и тоже устремился ко мне.
С размаха обняла его, уткнувшись в сутану, вдохнула знакомый запах ладана, свечей, благовоний и громко, впервые с момента гибели отца, надрывно заплакала.
Андре гладил меня по спутанным волосам, прижимая к себе и бормотал.
— Эя… Моя маленькая Эя, любимая моя крошка, теперь все будет хорошо, теперь я с тобой. С тобой, Эя…
Он прожил в замке месяц, и я отчетливо понимала, что мы просто не справились бы без него.
Даже сестры это понимали. Но вели себя по-дурацки. Если раньше они фыркали, и делали вид, что не очень-то и добивались внимания Андре, то теперь без конца шушукались, переглядывались, даже просили их исповедовать. В исповеди им с недоумением было отказано, ведь Андре не имел сана, но к долгим душеспасительным беседам сестры готовились, как на бал. Как-то я услышала, что Виталина сетовала на траур, что не может надеть красное платье, которое просто «чудо как идет ей». Я тогда дернула ее за волосы и пообещала, что расскажу маме, а Виталина назвала меня чудовищем и туземкой. Маме я, конечно, ничего не рассказала, но в тот же вечер мама сама не допустила Виталину к ужину, развернув и отправив умываться прямо в дверях. Сестра подвела алой краской губы и нарумянила щеки.
Его не было четыре года…
— Ваша вода, мисс Лирей. Вы побледнели. Вам плохо?
— Нет, Мила. Мне просто не хватает свежего воздуха. Открой пошире окно, сейчас пройдет.
Мила скрипнула зубами, и открывая окно, помянула Виталину нехорошим словом, но я сделала вид, что не услышала.
И вот он приехал. Он прямо сейчас здесь.
Богиня!
— Мила, — позвала я горничную. — Скажи, Андре… То есть герцог де Шеврез… Он что же, вот так, без предупреждения приехал?
Мила замерла посреди комнаты, гневно уперев руки в бока.
— Это как же без предупреждения, мисс Эя? Да ваша сестра вчера от него голубя получила и сразу в печку, но бумага-то церковная, магическая, он и не горит! Потому что подписан голубь для вас! Виталина его спрятала куда-то, а нам всем велела молчать. Думаете, меня так просто на кухню перевели?
Вот как!
Ну, Виталина! Ну, лисица! А ведь я почти поверила тому, что сестра выпустила меня из башни потому что простила. Как бы не так! Даже если бы я не пришла к ней, меня бы все равно выпустили, иначе как бы она объяснила Андре мое отсутствие?
А тут так кстати пришлось мое раскаяние — Виталина просто играла свою роль, делала вид, что забыла все, что было между нами.
Стоп! Значит, не факт, что когда Андре покинет замок, я снова не окажусь в башне! Проклятье!
В дверь постучали.
Дождавшись приглашения войти, Нэн сообщила, что меня ожидают к столу. Только меня, это она особо подчеркнула, и бросив недовольный взгляд на Милу, вышла.
Я окинула взглядом свое отражение в зеркале, и поморщилась. Действительно бледная, как смерть, из-за этого гадкого оттенка синего такое ощущение, что под глазами круги. Гладко причесанные волосы делают меня похожей на святую Иулию или любую другую праведницу. Виталине должно понравится.
Идя по широким коридорам замка, я чувствовала, как дрожат колени, и когда оставался последний поворот, остановилась и перевела дыхание.
Пожилой лакей Савьер поклонился мне, и, прежде чем распахнуть передо мной дверь, шепнул:
— С возвращением, мисс Лирей! Мы все очень вас ждали и молились за ваше здоровье Богине и святым девам.
Я кивнула Савьеру, поблагодарив его и вошла в распахнутую дверь с гордо поднятым подбородком и прямой, как спица, спиной.
За период моего заточения обеденный зал не изменился, разве что гобелены вычистили к весне, и огромную люстру в несколько этажей венчают новые осветительные мотыльки — с желто-розовыми крыльями. Свет, который они отбрасывают, чудесно оттеняет нежную оливковую кожу сестер.
За узким длинным столом расположились сестры и гости.
Виталина расселась во главе стола, на месте мамы, и это сразу заставило меня нахмурится. По правую руку от нее герцог Эберлей. Высокий брюнет с длинными, убранными в хвост волосами, темными, почти черными глазами и крючковатым носом.
Граф Рьвьер — его племянник, невысокий блондин, с чуть одутловатым лицом, хоть и молодой, но пухлый и уже с одышкой. Он сидит рядом с Микаэлой. На сестру он смотрит, словно на саму святую Иулию. Когда я зашла, он как раз подливал Мике что-то в кубок.
На Виталине бордовое платье с широким золотым поясом под грудью, на Микаэле лиловое, с квадратным вырезом, отделано золотой каймой. Прически у сестер высокие, завитые локоны обрамляют лица, визуально удлиняют шеи.
Жених Виталины, хотя какой он может быть жених, для этого нужно согласие опекуна, а наш опекун — муж тети Сецилии — нипочем его не даст, у него свой резон, герцог Эберлей скривился, когда я вошла, словно у него заболел зуб, и обменялся понимающим взглядом с племянником.
Тетя Сецилия — дальняя родственница отца Виталины и Микаэлы, практически с самого исчезновения мамы живет у нас. И, зная характер тетушки, наш опекун, дядя Джордан, сделает все, чтобы гостила она, приглядывая за тремя незамужними племянницами, как можно дольше.