Памяти Пушкина

Поворот и углубление в мнениях о Пушкине, начавшееся в конце 70-х годов, объединившее людей различных лагерей и приведшее к сооружению московского памятника великому поэту в 1880 году, сказались в особенности во время торжества по поводу открытия того монумента. Но и «Пушкинские дни» 1880 года, несмотря на «святой восторг, вдохновенный трепет, охвативший русскую интеллигенцию перед чистым образом своего гения»[48], несмотря на единодушие, с каким все признали заслуги чествовавшегося поэта[49], не рассеяли вполне укоренившихся предрассудков. Достигшие громкого успеха речи ораторов, говоривших во время тех торжеств, в особенности вдохновенный дифирамб всечеловечности Ф.М. Достоевского[50], и отчасти статья Анненкова «Общественные идеалы Пушкина»[51] наметили новые пути для надлежащего и всестороннего изучения Пушкина[52], но не изъяснили научно и с надлежащей полнотой значение его поэзии и потому не могли вполне убедить критиков, продолжавших держаться иного образа мыслей.

Только после 1880 года критическое изучение личности и произведений Пушкина начало направляться по надлежащему пути в таких этюдах, как речь В.В. Никольского[53] и очерк Д.С. Мережковского[54], написанных также не без промахов, но выясняющих смысл и основные идеи пушкинской поэзии в тех двух направлениях, которые в особенности должны останавливать на себя внимание, именно в ярком и типическом выражении ею русского народного духа и в постановке ею проблем мировой поэзии.

Но воззрения Белинского, Писарева и подобные так укоренились в суждениях о поэзии Пушкина, что не вполне подорваны ни знаменательным чествованием памяти Пушкина в 1880 году, ни юбилейными поминками в 1887 году[55]. Эти взгляды разделяются и исповедываемы не только юношами, зачитывающимися на школьной скамье Писаревым, но даже людьми, не вполне придерживающимися общего мировоззрения критиков 60-х годов. Для недостаточно критической и вдумывающейся молодежи резкие приговоры Писарева – достойное воздание поэту красивых фраз и картинок, для других суждения Белинского – почти альфа и омега того, что можно и должно говорить о поэзии Пушкина.

Однако, что бы ни говорили, торжественные чествования памяти Пушкина в годах 1880, 1887-м и в особенности в настоящем показывают, что в поэзии Пушкина таится еще какая-то особая сила, неизмеримо более широкая, чем та, какую усвояют ей усматривающие со времени Белинского в произведениях Пушкина в качестве главного преимущества их «необычайную художественность». И вдумывающийся в глубокий смысл этих торжеств не может не задать себе вопрос о том, чем же чарует память Пушкина нас, его отдаленных потомков, и какая таинственная сила присуща его поэзии, кроме ее красоты?

Дни торжественных воспоминаний о великих людях, много совершивших для духовного развития, просвещения и преуспеяния своего народа, вековые юбилейные чествования их не требуют панегиризма, а налагают на участников всего этого священную обязанность не только выражения чувствований признательности, живущей в сердцах потомства, но и по возможности полного и всестороннего уяснения духовного облика славных деятелей, всего процесса их душевной деятельности и основных ее мотивов, призывают к восполнению и исправлению тех недосмотров и ошибочных построений, которые искажали истинный образ личности, заслужившей себе «нерукотворный намятник» у своего народа, к высшей критике ее самой и ее деяний.

В применении к Пушкину первым и важнейшими делом высшей критики является уяснение развития мысли этого поэта в ее целостности, проверка указываемых в ней противоречий и двойственности жизни и творчества, восстановление миросозерцания, того, что можно бы назвать философией поэта. Всего этого наука еще не раскрыла с достодолжною обстоятельностью и тщательностью. А между тем только после такой работы будет вполне ясно, действительно ли был прав и исчерпал ли всю сущность вопроса столь превознесенный во время недавнего юбилейного чествования наш знаменитый критик, сводивший значение поэзии Пушкина преимущественно к ее художественности и возбуждению гуманного чувства, «разумея под этим словом бесконечное уважение к достоинству человека как человека». В этой ли художественности тайна обаяния, какое так долго производила и производит на многих и теперь поэзия Пушкина? Действительно ли Пушкин по преимуществу поэт изящной формы?

Если бы так было, то Пушкина нельзя было бы признать великим поэтом. Поэтов весьма изящной формы и даже необычайной художественности не так мало, но им, например Петрарке, иные отказывают в праве на наименование великими, несмотря на изящество их поэтических созданий.

Мы же ценим выше всего в поэзии то, чего, в сущности, требовал от нее и Пушкин[56], – сочетание изящной формы с мощным содержанием, с глубиною и величием хорошо продуманных идей и с силою чувства, способною увлекать своим могучим порывом, истинно художественное выражение известного возвышенного миросозерцания. В наши дни явилась даже теория (Л.Н. Толстого), отрицающая первостепенное значение красивой формы и потому не придающая значения и красивому стиху.

Если бы Пушкин был не больше как поэтом изящной, хотя бы и в необычайной степени, формы, то значение его было бы кратковременно и ограниченно, подобно значению какого-нибудь Боало и Попе (Буало и Поуп. – Примеч. ред.). Он отошел бы теперь уже в «ряд второстепенных!», чисто исторических, знаменитостей, и чествование столетия дня появления его на свет было бы одним из тех юбилейных празднеств, которые бывают иногда последним, заключительным моментом широкого воздействия писателя, как это можно сказать, например, о столетнем юбилее Вальтера Скотта. Пушкин был бы для нас одним из полубогов литературного пантеона вроде Ломоносова, Карамзина, Жуковского, столетия годовщины которых также были отпразднованы в свое время довольно шумными, преимущественно академическими, торжествами и которых мы читаем в годы учения, но которые кажутся нам потом уже весьма далекими от живых интересов нашей души, совсем не такими, как также чествовавшиеся недавно Шекспир, Гёте, Шиллер, Байрон, Шелли, остающиеся истинными классиками и продолжающие увлекать нас если не с прежнею силою свежести и новизны, то с более серьезным проникновением в глубь нашей души.

Нет, Пушкин принадлежит к этому второму, высшему разряду литературных знаменитостей и корифеев. Недаром он сам представлял свое служение пророческим: многим из нас дорога почти каждая его строка. Видимо, еще «жив» во всей России

хотя Мережковский и заявил, что после Пушкина «вся история русской литературы есть история довольно робкой и малодушной борьбы за пушкинскую культуру с нахлынувшей волной демократического варварства, история могущественного, но одностороннего воплощения ее идеалов, медленного угасания, падения, смерти Пушкина в русской литературе». После того как Пушкин умер в сознании некоторых кругов общества, что постигает иногда и таких титанов, как Шекспир, Гёте, он вновь воскресает с 80-х годов, потому что он истинно велик, как велики выдающиеся поэты человечества, являющиеся его учителями в высшем смысле этого слова. Это был многообъемлющий гений. И мы находим у него не только красоту выражения, но и соответственную ей глубину идей и чувствований, богатый клад нестареющих мыслей и чувств, которые сохранят значение, можно думать, не только для нас, но и для времен грядущих.

48

Венок на памятник Пушкину, 13. См. еще воспоминания Буквы в «Русских ведомостях» 1899 г.

49

Ср. Русскую мысль 1887, № 2, Внутреннее обозрение, стр. 197; отмечая «проявившийся в 1887 г. в самой печати недостаток единодушия, обозреватель замечает: «Правда, и семь лет тому назад произошли такие эпизоды, как возвращение билета одною московскою редакцией и отказ от рукопожатия. Но все-таки вся журналистика в то время имела своих представителей на московском празднестве и на одновременном с ним петербургском».

50

Речь Ф.М. Достоевского явилась тогда в «Московских ведомостях» и «Дневнике писателя», затем в «Венке»; в настоящем году она перепечатана в отдельном издании: Пушкин (очерк). СПб., 1899.

51

Вестник Европы, 1880, № 6; изложение содержания есть также в «Венке».

52

Было ярко подчеркнуто значение Пушкина как народного поэта и то, что «все общечеловеческое слил он в своих созданиях с тем прекрасным, святым, что заложено в основные природы нашего русского духа» («Венок», стр. 41 – слова Юрьева). Ауэрбах заявил тогда, что Пушкин, «при сохранении национальной своей самобытности и своеобразности, принадлежит к мировой литературе, имевшей Гёте своим провозвестником» (Ib, 46). Теперь в том же направлении взглянул на поэзию Пушкина П.И. Вейнберг в своем слове.

53

Идеалы Пушкина, СПб.,1887. Первоначально речь эта была произнесена в 1881 г. на акте в С.-Петербургской дух. академии и напечатана в № 3–4 «Христианского чтения» 1882 г. Промахи этюда Никольского указаны в статье А.Н. Пыпина: «Первые объяснения Пушкина», Вестн. Европы, 1887, № 10, стр. 642–647. Новое (третье) издание речи Никольского, с приложетем двух других статей того же автора, вышло СПб.,1899.

54

А.С. Пушкин. Характеристика. Первоначально эта статья явилась в книге П. Перцова «Философия течения русской поэзии». СПб., 1896 (2-е издание вышло в 1899 г.) и затем перепечатана в книге Мережковского «Вечные спутники», вышедшей вторым изданием в настоящем году. Автор справедливо указал на важное значение «Записок Смирновой» и попытался осветить мировое значение поэзии Пушкина. У Пушкина, как и у Гёте, Мережковский видит «веселую мудрость, олимпийскую ясность и простоту». Ранее эти черты подметил в Пушкине De Vogüé, Le roman rosse (Вогюэ «Русский роман»), Par. 1886. «Пушкина Россия сделала величайшим из русских людей, но не вынесла на мировую высоту, не отвоевала ему места рядом с Гёте, Шекспиром, Данте, Гомером, места, на которое он имеет право по внутреннему значению своей поэзии… В XIX веке… Пушкин в своей простоте – явление единственное, почти невероятное. В наступающих сумерках, когда лучшими людьми века овладевает ужас перед будущим и смертельная скорбь, Пушкин, кажется, один из учеников Гёте, преодолевает дисгармонию Байрона, достигает самообладания, вдохновения без восторга и веселия в мудрости, – этого последнего дара богов… Если предвестники будущего возрождения нас не обманывают, то человеческий дух от старой, плачущей, – перейдет к этой новой, Олимпийской ясности и простоте, завещанной искусству Гёте и Пушкиным». По-видимому, этюд г. Мережковского имел в виду В.С. Соловьев на 23 и след. стр. брошюры «Судьба Пушкина».

55

См. ст. А.Н. Пыпина «Новые объяснения Пушкина». Вестн. Евр., 1887, № 10. Во 2-м изд. «Характеристик литературных мнений», стр. 56, читаем: «Сравнив те нравственно-общественные выводы, какие делались в эти последние годы из деятельности Пушкина, с теми, какие делались в сороковых годах, мы едва ли не должны отдать предпочтение решениям Белинского… мы должны будем признать в Пушкине известную двойственность, другими словами, известное разноречье, и чтобы определить его, должно будет признать именно то различие между Пушкиным-художником и общественным человеком, которое было видно Белинскому и которое новейшие критики хотят слить в представление Пушкина как поэта-гражданина… Если мы спросим себя: как могли, однако, эти разнородные элементы новейшего общества соединиться в единодушном чествовании Пушкина, объяснение найдется именно в этой высшей черте личности Пушкина, в этой необычайной художественности, которая некогда увлекала его первых полусознательных читателей, которая сделала его могущественным двигателем последующей литературы и которая продолжала теперь неодолимо властвовать надо всеми, кто только поддается поэтическому очарованию, без различия «направлений».

56

Приблизительно таково было и воззрение Пушкина на поэзию. «Стихи, которые производят виечатление на душу, на сердце, на ум, – сказал он однажды, – запечатлеваются в памяти, действуя сразу на все наши способности». Записки А.О. Смирновой, изд. редакции журнала «Северный вестник», ч. 2. СПб., 1895, стр. 207. Ср. в «Черновых набросках» 1826 г. (II, 8):

и I, 359:

В 1834 г. Пушкин назвал стихи «важной отраслью умственной деятельности человека» (Мысли на дороге, V, 248). Пушкин как бы требовал гармонического и равномерного сочетания сил, создающих поэзию, и в этом отношении его взгляд вернее взгляда Белинского, утверждавшего, что «в искусстве фантазия играет самую деятельную и первенствующую роль». Пушкин отличал восторг от вдохновения и понимает вдохновение как «расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображений понятий, следственно, и объяснению их. Восторг исключает спокойствие – необходимое условие прекрасного. Восторг не предполагает силы, ума, располагающего частями в отношении к целому. Восторг непродолжителен, непостоянен, следовательно, не в силах произвесть истинное, великое совершенство… Ода исключает постоянный труд, без коего нет истинно великого» (V, 21). Ср. изречение Бюффона о том, что «гений есть труд». Известно, как медленно работал Пушкин над иными из своих произведений и как долго вынашивал их в своей душе. Он сам признал одним из своих отличительных качеств медленность в литературном труде, а эта медленность обусловливалась процессом упорной и тщательной умственной работы, предшествовавшей и сопутствовавшей созданию его произведений.