Пекинский узел

Хозяин дома аккуратно втиснул толстый справочник на полку книжного шкафа, прикрыл массивную красного дерева дверцу. В её стеклянных проймах дрогнула и раздвоилась люстра. Посмотрев на часы, Муравьёв погрозил кому-то пальцем:

– Эко, засиделись! Ать, и спать.

Полусонный дворецкий проводил Игнатьева до выделенных ему покоев.

Губернаторский дом погрузился во тьму.

– Матери твоей чёрт! – послышался утром сдавленный окрик Дмитрия Скачкова. – П-шла, тырса! Ах ты…

Грохот и возня в передней, чертыхания камердинера, отнюдь не склонного к ругательствам, тем паче на заре нового дня в гостеприимном губернаторском доме, озадачили Николая и заставили выйти на шум.

– С кем это ты? Разбудил, – не скрывая недовольства, строгим голосом спросил он верного оруженосца и прикрыл форточку. – Ещё и сырости развёл – откуда эти пятна на паркете?

– Виноват, – далеко не извиняющимся тоном ответил Дмитрий. – Стервенция прибилась: шасть и прямиком туда, под рукомойник. – Он пнул ногой невидимую тварь и, выговаривая своё право на решительные действия, презрительно добавил: – Блохастая, верно.

– Крыса? – гадливо поморщился Игнатьев и с опаской глянул в угол туалетной комнаты. Загнанный зверь опасен.

– Кошка, – с нотками успокоения в голосе пояснил Скачков и, опережая возможный вопрос, уточнил: – Не хозяйская. Тощая и шипит. Приблуда.

– И?.. – с непонятным самому себе раздражением, словно увидел в происшествии недобрый знак, сдвинул брови Игнатьев.

– Спровадил, – махнул рукой Дмитрий, будто поймал в кулак муху. – Я её – тыц! а она – вон! коленку сгрызла, – задрал штанину камердинер, – кровь текёт, шкелета без хвоста…

Он явно ожидал сочувствия.

– Смажь йодоформом, – приказал Николай и похлопал себя по губам, давя зевоту. – У кошек под ногтями трупный яд, рана может нагноиться.

– Конешно, – дёрнул плечом Дмитрий и, нарочно кривясь, стал наливать воду в рукомойник. – И так, как на собаке… заживёт.

«Есть люди, которые делают, не думая, и есть такие, которые думают, но не делают», – быстро умылся Игнатьев и принял из рук своего камердинера ломкий от крахмала утиральник.

– Спровадил, говоришь, «стервенцию»? – в тон Скачкову спросил он вслух и глянул в зеркало: надо побриться.

– В окошко кинул.

– В окошко, значит, – неодобрительно хмыкнул Николай. – А завтра по всему Иркутску пойдет гулять новость: кидался генерал Игнатьев в граждан Российской империи дохлыми кошками, будучи пьян до полусмерти. А там, глядишь, и до Китая долетит: кидался он из окон губернаторского дома, славнейшего и хлебосольного графа Муравьева, с которым, по всей видимости, и наклюкались в зюзю. А газетчики распишут: граф и его гость швырялись кошками, гуляли…

У Дмитрия отяжелели руки, враз повисли. Большие синие глаза расширились: шуткует барин или как? Не зная, что ответить, насупился.

– Какие граждане? Там караул казачий.

– А караул, по-твоему, не люди? Сам посуди: стоишь ты на часах, а сверху кошка – хвать! – и всеми четырьмя тебе на голову – курьёз! Что ты подумаешь, что ты об этом скажешь? – Видя, что внушение подействовало, отходчиво добавил: – Или барышня какая подошла: спросить-узнать, откуда казаки конвоя? не из того ли славного полка, где и её любимый службу правит?

– По уставу нипочём, – отрезал Скачков. – Запрещено конвойному ответы отвечать. Это она, значит, по другому делу подошла.

– Это по какому же ещё другому? – доставая бритвенный прибор, покосился Игнатьев.

– Цыганить или на распутство потрафлять, – объяснил камердинер. – А коли так, ещё и мало будет кошки из окна! Ведра помойного не жаль.

Глава III

Оставив в Иркутском казначействе пятьсот тысяч рублей, выделенных правительством для обустройства посольства в Пекине, Игнатьев выехал в Кяхту. По пути он заехал в Верхнеудинск и осмотрел оружие, собранное для китайцев. Арсенал выглядел весьма внушительным обозом и насчитывал триста восемьдесят подвод. Чтобы не разбить на горных дорогах Монголии крепостные пушки, предназначенные в дар Пекину, Николай решил переправить их морем, а самому добраться до Китая «малым штабом».

Чем меньше штаб, тем легче выиграть сражение.

Девятнадцатого апреля он со своим отрядом въехал в Кяхту: отсюда до границы с Монголией рукой подать.

Кяхтинский градоначальник Деспот-Зенович выехал ему навстречу и после приветственных слов, нахмурился:

– Вчера из Урги вернулся пограничный комиссар Карпов. Он сообщил, что монгольский амбань отказывает вам в проезде в Пекин.

– Он что, белены объелся?

– Гороха, – мрачно пошутил Деспот-Зенович. – Все они жулики, живут обманом.

Расположившись в отведенном ему доме со скрипучими полами, Николай тотчас написал запрос в Трибунал внешних сношений Китая: на каком основании его, посланника русского царя, местный монгольский невежда держит на границе? В этой своей обвинительной ноте он заявил, что будет ждать ответа в течение двух недель, поскольку торопится передать китайскому правительству оружие и офицеров-инструкторов. В противном случае он оставляет за собой право следовать в Пекин согласно Кяхтинскому договору.

Когда конверт был засургучен и отправлен, Татаринов постарался успокоить Игнатьева.

– Не вы первый, ваше превосходительство, оказываетесь в столь нелепом положении. В прошлом году мы с графом Путятиным, назначенным в Китай посланником и полномочным министром, точно так же сидели в Кяхте.

– И чем это кончилось? – нервно побарабанил пальцами по столу.

Николай и отшвырнул от себя письмо монгольского чинуши.

– Тем, – ответил драгоман, – что мы вынуждены были отказаться от сухопутной экспедиции и, не дождавшись ответа на свою жалобу в Трибунал, добрались до Амура, пересели на пароход «Америка» и лишь таким образом добрались до Печелийского залива.

– В Японию?

– Да.

– Печально.

– А до этого, – вступил в разговор секретарь Вульф и поправил на носу очки, – такая же неудача постигла посольство графа Головкина. Прибыв в Ургу, он так и не дождался визита к нему ургинских чиновников, и только через год ему удалось подписать российско-китайский договор.

– Выходит, что маньчжурское правительство в третий раз оскорбляет Россию, – пристукнул кулаком по столу Игнатьев и возмущенно посмотрел на своего секретаря Вульфа, как будто в том была его вина. – Не понимаю, отчего мы с этим миримся?

– С Китаем нельзя говорить языком ультиматумов, – мягко заметил Татаринов. – Китай – это туманные намёки, велеречивая двусмысленность, очаровательные недомолвки и тотальная подозрительность. Это признание простоты жизни через её усложненность.

– В то время как бамбук – это просто бамбук.

– Всё так, но несколько иначе, – сомкнул ладони драгоман. – Европейцы считают, что есть белое и черное. Китайцы же утверждают, что нет чисто белого и нет чисто черного.

– Язычники, – скривился Вульф. – Их быт пронизан суеверием.

– Но есть ведь среди них и христиане? – поинтересовался Николай, все ещё не привыкший к мысли, что китайцы более строптивы, чем он думал.

– Есть, – ответил Татаринов. – И православные, и католики, и даже протестанты. Но христианство китайцев окрашено в буддийские тона. Их вера, а точнее, суеверие основано на страхе наказания всесильным богдыханом. От его недремлющего ока никто не спасется, никто не укроется. Если чего китаец и боится, так это нарушить указ императора. Поэтому китайцы знают все законы.

– Все? – изумился Игнатьев. – У нас, например, свыше десяти тысяч законов, а народ помнит лишь несколько, да и те не исполняет.

– Представьте себе, – сцепил пальцы Александр Алексеевич и тут же их расслабил. – Впрочем, почти так же хорошо они помнят свои любимые стихи и песни, а их китайцы за свои тысячелетия сочинили бессчётно!

– Надо же, – с большей почтительностью в голосе отозвался о китайцах Вульф, – так вы нас убедите, что китайцы великая нация.