Пекинский узел

– Плетёт из ветра шляпу, – неодобрительно покачал головой судовой врач и со свойственным многим армейским эскулапам цинизмом криво усмехнулся. – Это называется: покойник страшно возбудился, когда недооценили тяжесть его состояния.

– Типун вам на язык! – не на шутку осердился Вульф. – Несёте чепуху!

– Простите, – извинился медик, поняв, что сморозил глупость.

Татаринов поднялся с кресла и распахнул створки окна. В комнату ворвался свежий воздух, принесший с собой аромат магнолий и омытой росою травы. «Мелкая рыба любит тёплую воду, а крупная ищет холодную», – подумал он и выглянул в окно. Солнце ещё не поднялось над морем, но верхушки облаков уже окрасились в нежно-золотистые тона. Быстро-быстро, со свистом в крыльях, пролетели дикие утки, за ними потянулись чайки. Во дворе расставлял караул хорунжий Чурилин. Слышен был его хриплый, начальственный голос. Тихо, еле слышно, шелестел бамбук. Сосны кадили хвоей, горячим терпким духом шелушащейся коры, смолистой накипью стволов, зелёных шишек. Они радостно тянулись ввысь, славили утро, праздновали лето. Хотелось жить, работать, знать, что счастье рядом, но… не тут-то было.

Судовой врач отмерил несколько склянок микстур, смешал их с жёлтым порошком, скатал пилюли. Не без гордости сказал:

– Я ещё способен отличить понос от золотухи.

Он и Татаринов не отходили от постели больного ровно двое суток, и на третий день Игнатьеву стало лучше: лицо его порозовело, он пришел в себя.

– Союзные послы приехали? – первым делом спросил он у Вульфа, и тот внезапно понял, окончательно уверился в том, что Николай Павлович Игнатьев – человек долга, что государева служба для него не пустой звук. И хотя речь его стала медленней, говорил он ещё с трудом, но в глазах вновь угадывался молодой блеск.

– Ещё в пути, – успокоил его Вульф, и с этого дня Игнатьев пошёл на поправку.

Казаки, узнавшие о его выздоровлении, на радостях «сообразили по чуть-чуть».

– Генерал у нас задорный.

– Боевой!

– Ежели чиво, то чиво, а ежлить ничего, то извиняйте, доведись такое дело, вот те и пожалуйста, – философски размышлял хорунжий, касаясь вековечной темы жизни на земле, святой и грешной.

– Ковырнёшь? – указал он на бутылку местной водки сменившемуся с караула Курихину, и тот, отмахнувшись, замотал головой: – Ни ай, да ну. – Потом вздохнул и стал моститься к застолью:

– Разве что лафитничек за их превосходительство.

Солнце уже садилось, когда на горизонте прорезались силуэты союзнических кораблей.

Пятнадцатого июня тысяча восемьсот шестидесятого года в Шанхай прибыли Джеймс Брюс, лорд Эльджин и Жан-Баптист Луи, барон Гро, уполномоченные своими правительствами для утверждения Тяньцзиньских договоров.

Николай принял ванну, взял приготовленное Дмитрием полотенце, хранившее жар утюга, и сухо-насухо обтёрся, изредка поглядывая в зеркало. Он собирался нанести визит французскому посланнику и критически оценивал свой вид. «Богу лица не нужны, – думал он, подкручивая усы и расчёсывая волосы. – Богу нужны души. Ясные, чистые, верные».

Он плеснул в ладонь одеколон, похлопал ею по свежевыбритым щекам. Кожу приятно защипало.

Дмитрий помог ему одеться и кликнул казаков.

Собираясь к французу, Игнатьев уже знал, что барон Гро получил прекрасное воспитание, был отлично образован, имел связи в высшем свете. Дипломатическое поприще было ему не в тягость, и, если верить английскому послу Фредерику Брюсу, двоюродному брату лорда Эльджина, китайцы боялись его, как огня.

Барон Гро встретил посланника России довольно любезно и сразу усадил за стол, предложив выпить за знакомство.

– Это отличный мюскадель, – поднял он свой бокал с золотистым вином. – Люблю его запах.

Николаю вино показалось чуточку горьким. Возможно, это было связано с его недавним отравлением. Первые дни своего возвращения к сознательной и в меру бодрой жизни он не мог даже притронуться к еде. Сейчас барон угощал его жареной уткой, вымоченной в винном уксусе, и китайской лапшой. Роста он был среднего, недурен собой, щеголеват, несмотря на то что явно разменял пятый десяток, при разговоре смотрел в переносицу собеседника, изысканно жестикулировал, относясь к себе, как бы с иронией, но это – для людей, игра на публику. После выпитого вина и ознакомительных ничего не значащих фраз он обращался уже к Игнатьеву по-свойски, говорил «мой дорогой», пересыпал свою речь остротами, любил «поджаристые» анекдоты, к месту и не к месту уточнял, что «это надо принять во внимание», и обижался, если с ним не соглашались. Николай уловил, что, как только француз начинал сердиться или был чем-то недоволен, он принимался крутить на своем безымянном пальце массивный бриллиантовый перстень. При этом он избегал резких суждений, голоса почти не повышал, но недовольно кривил рот и скашивал глаза.

Уже через час стало ясно, что барон самолюбив до неприличия. О таких в России говорят: «Поднял бы гору, да плечи узки». И как всякий самолюбивый человек, не к чести меркантилен.

– Новая война с Китаем поможет мне озолотиться, – самодовольно потёр он руки и благодушно рассмеялся.

Он не скрывал жажды наживы.

Но не это, разумеется, заботило сейчас Игнатьева. Он понимал, что чем больше союзники узнают о нем, о цели его прибытия в Китай, тем больше будут стремиться всячески противодействовать его намерениям занять нейтральное положение в сложившейся конфликтной ситуации. Это логично, он бы делал то же самое, окажись на их месте в столь затруднительное время. Вместе с тем он всерьез начинал беспокоиться, как бы союзники не наломали дров в своем желании наказать китайцев и показать Цинам, кто первая скрипка в политическом оркестре мира и кто – черт возьми! – управляет этим оркестром. Первая скрипка в Европе конечно же Франция, но дирижирует всей гоп-компанией, пиликающей разудалые концерты, как дома, так и на гастролях, не кто-нибудь, а королевская Англия, владычица морей и умопомрачительных богатств. Великая Британия – посланник которой, лорд Эльджин, так и не ответил на циркулярное письмо Игнатьева и тем самым выказал свое неудовольствие по поводу его прибытия в Шанхай.

– Вы не боитесь заболеть здесь малярией? – с ложной заботой в голосе поинтересовался барон и посмотрел на Игнатьева, как на редкий экземпляр китайской флоры. – Термин взят из латыни, означает «гнилой воздух».

– Боюсь, конечно, – ответил Николай. – В устье Амударьи у меня заболел ею доктор, сам себя лечил хинином и нам давал противные облатки. Горечь несусветная, но помогает. Тьфу-тьфу, больше никто не пострадал. – О том, что сам он перенёс брюшной тиф, а недавно на его жизнь покушались, он счёл уместным промолчать. Было и прошло. Он молод и здоров, как бык. Таким он и намерен оставаться. – Я не могу отрицать того, что невозможно подтвердить, поэтому я верю в Провидение. – Он нарочно уклонился в сторону от темы: барон Гро больше любил анекдоты, нежели серьезный разговор, а ему хотелось показать французу, что он не любит светской болтовни. Их беседа касалась торговли и политики, петербургских нравов и парижских непристойностей, театральных имен, старых истин и новых умонастроений, былых кумиров и зыбкости конституционных прав, гарантированных своим гражданам их парламентами. Барон словно испытывал своего гостя на светскость и аристократизм мышления. Но больше всего он был озабочен прогнозами на рост ценных бумаг и акций металлургических компаний, отмечая стремительный рост цен на нефть и уголь.

– Жизнь цивилизаций всё время меняется, и неизменно лишь золото, – улыбнулся посланник королевской Франции, давая понять, что он не равнодушен к чистогану. – Мы скоро станем жёлтыми, как это море и как это небо.

Что он хотел этим сказать, Николай так и не понял. То ли он имел в виду длительность своего пребывания Китае, куда впервые приехал два года назад, то ли намекал на скорое обогащение после выплаты Китаем контрибуции, наложенной на него Англией и Францией за гибель одной канонерки, пятисот солдат и сломанную руку адмирала Хопа при штурме крепости Дагу.