Пекинский узел

– Согласно второй статье Тяньцзиньского договора, заключенного между Россией и Китаем в позапрошлом году, русский посланник имеет право на свободу передвижения между Пекином и морем, – не моргнув глазом ответил Игнатьев и принял грозный вид. – Имею право! – После этой громкой фразы, маньчжурам ничего не оставалось, как только развести руками.

– Воля ваша.

В прибрежном лозняке тосковала кукушка, в камышах возились рыбаки. Утреннее солнце зажигало облака, золотой живицей стекало по стволам могучих сосен.

Ехали «встречь моря» – вдоль Великого канала.

Рессоры коляски малость поскрипывали, новые оси нагревались, их приходилось часто смазывать, но лошади, отдохнувшие за ночь и взнузданные без мундштуков, на трензелях, бежали ходко.

«Теперь за мной будут следить ещё упорнее, – прикрывая глаза от слепящего света, думал Николай. – И вредить станут куда настойчивее, нежели раньше».

Перед Бэйцаном, не доезжая Тяньцзиня, свернули на боковую дорогу: не хотелось встречаться с маньчжурскими конными разъездами и главной квартирой Сэн Вана – главнокомандующего правительственной армией.

К утру следующего дня запахло водорослями, рыбой и смрадом бедняцких лачуг.

Когда посольство подъехало к морю, оно было встречено лейтенантом Мусиным-Пушкиным – молодым голубоглазым моряком.

– К сожалению, – сказал он, козырнув, – Иван Фёдорович сможет прибыть на берег не раньше полудня.

– Ничего, – ответил Игнатьев, понимая, что речь идёт о командире русской эскадры капитане 1-го ранга Лихачёве, – нам всё равно придётся задержаться: надо продать лошадей и повозки.

Под ногами поскрипывала галька. Накатные волны перемывали песок. Дул легкий ветер, и прихотливые отблески солнца трепетали на шумной воде в игривой дружной пляске.

Чтобы убедить богдыхана в том, что он действует независимо от англичан и французов, Николай отправил в Верховный Совет письмо, в котором уверил маньчжурских сановников в своем скором возвращении в Пекин.

В три часа пополудни к берегу приткнулся паровой катер. Прибыл командир эскадры Лихачёв. Рослый, статный, с красивым загорелым лицом.

Они перебрались на катер и направились в море, где в восьми милях от берега стоял русский транспорт «Японец» и рядом с ним красовался винтовой клипер «Джигит» в полной боевой готовности.

Вечером, разместив посольство на «Японце», Лихачёв рассказал Игнатьеву, что в присланной ему из Петербурга бумаге Министерство иностранных дел рекомендует поднять флаг посольства на фрегате «Светлана».

– И действовать совместно с американским посланником, – без видимого удовольствия добавил Николай.

– Я вас понимаю, – сказал Лихачёв. – Но на Певческом мосту привыкли жить с оглядкой.

Во время ужина он рассказал, что посланное Игнатьевым письмо о предстоящем отъезде из Пекина попало ему в руки в Шанхае, и он тотчас нанял частный японский пароход и пошёл на нём в Нагасаки формировать Тихоокеанскую эскадру.

– Восьмого апреля я зашел в Хакодате, застал там транспорт «Японец» и клипер «Джигит», потрёпанный штормом, распорядился погрузить на пароход «Рени» запас угля и отправил на нем лейтенанта Казнакова с корреспонденцией для вас в Печелийский залив.

– Никакой почты в апреле я не получал, – сказал Николай, – отчего, признаюсь, страшно нервничал. Подозревал китайцев в злом умысле.

– Напрасно, – ответил Лихачев. – Чем дальше от Пекина, тем китайцы любезнее. Просто пароход «Рени» не дошел до Бэйцана: ночью он разбился о камни близ японских берегов.

– Экипаж погиб?

– Чудом остался жив. Пароход столь стремительно пошел на дно, что Казнакову не удалось спасти письма и посылки, предназначенные для вас.

– Жаль, – протянул Игнатьев. – Я ждал из Петербурга летний парадный мундир, да и фуражку надо заменить.

– Это поправимо, – сказал Лихачев. – В Шанхае можно будет заказать, сошьют по образцу. А хотите, – он слегка замялся, – обратимся к моему судовому врачу. Он у нас «золотошвейка». Хирург милостью Божьей, но за неимением практики, не расстается с иголкой и ниткой: порет и режет, режет и шьет.

Игнатьев улыбнулся, сказал, что «время терпит», и Лихачев продолжил свой рассказ.

– Узнав о гибели парохода «Рени» и утрате почты, я на транспорте «Японец» вышел в море и, войдя в залив Посьета, встал на якорь в Новгородской гавани. Там я высадил десант из двух офицеров и двадцати пяти матросов при одном полевом орудии.

– Когда это было?

– Двенадцатого апреля. Командиром десанта я назначил лейтенанта Назимова.

– А что заставило вас это сделать?

– Насущная потребность в топливе.

– Заготовка дров?

– Разведка каменного угля для создаваемой эскадры. А в случае появления английских кораблей десанту вменялось в обязанность поднять русский флаг и превратиться в пограничный гарнизон.

– Сильный ход. Просто гроссмейстерский.

– А что нам остаётся делать? – риторически воскликнул Лихачев. – Жизнь заставляет. – Он помолчал и усмехнулся. – Тринадцатого апреля «Японец» отвалил от берега и через две недели подошел к Бэйцану. На другой день к нему присоединился «Джигит», и я сообщил вам в Пекин о готовности эскадры взять посольство на борт.

– Это послание я получил, – сказал Игнатьев и поблагодарил Лихачева за оперативность. – Сразу видно, что вы боевой офицер.

– Имел честь защищать Севастополь, служил флаг-офицером при контр-адмирале Корнилове, – не без гордости ответил Лихачев, – а после войны был назначен адъютантом к великому князю Константину Николаевичу. – Капитан эскадры, первой тихоокеанской когорты русский военных кораблей, собранных под одним командованием во славу царя и Отечества, был на шесть лет старше Игнатьева, и в уголках его глаз уже появились первые морщинки. – Вот уже полтора года принимаю участие в разработке всех начатых при нём реорганизаций по морскому ведомству и очень рад, что мне поручено сформировать отдельную эскадру на Дальнем Востоке. Это моя давняя мечта. – Он подкрутил усы и добавил: – Придет время, у России будет мощный Тихоокеанский флот. Осталось лишь преодолеть рутину, господствующую в организации военно-морского дела.

– В равной мере это относится и к дипломатии, – тоном единомышленника заметил Николай. – Слишком трусим, лебезим перед Европой, предательски идем ей на уступки.

– Они всю жизнь используют Россию в своих целях.

– Всему виной наше извечное желание прийти кому-нибудь на помощь, наша православная отзывчивость, – сказал Игнатьев. – А Европа – это голый практицизм и никаких иллюзий.

– Кроме одной, – солидарно усмехнулся Лихачев, – иллюзии насчет своей исключительности.

– Самообман – давний недуг Европы. Французы, а особенно парижане, считают, что они всё знают и нет такого явления, которого они бы не сумели объяснить. При этом, они на редкость поверхностны, впрочем, как всякие самонадеянные люди, которым ни до чего нет дела, кроме как до собственного остроумия или, если удается, красноречия. Но красноречие их, – сказал Игнатьев, – пустопорожнее, чем-то напоминающее рождественские хлопушки и ёлочные шары: праздник миновал и все о них забыли. – Он раздраженно хмыкнул и какое-то время молчал, сосредоточив своё внимание на ламповом огне, затем продолжил: – Жить сейчас, сию минуту – это всё, что требует от вас Париж. Не стоит труда думать; главное, уметь пользоваться общедоступными мнениями и социальными законами.

– Я слышал, жители предместий ненавидят парижан с момента своего рождения.

– Это роднит все столицы. Голодный мастер никогда не будет думать так, как сытый слуга, а сытый лакей всю жизнь испытывает зависть к пресыщенному аристократу.

– Чем чаще меняются блюда на столе у господ, тем привередливее в еде прислуга? – с вопросительной интонацией проговорил Лихачев и внимательно посмотрел на собеседника, словно хотел уловить выражение его глаз. Игнатьев согласно кивнул и задумчиво потер висок. – Это также верно, как и то, что нужда всегда реальна. «Возле кормушки царит толчея» – так говорят китайцы.