Страница 5 из 13
Может, у него галлюцинации? Может, он уже сходит с ума от своей страшной простуды? Ева не могла приехать. Она его прогнала. И сказала, что не любит, что не хочет и что исправить уже ничего нельзя. В ней к нему уже ничего никогда не поменяется.
Зрение вернулось. Ева стояла перед ним и рассматривала его безо всякого выражения, так она смотрела на всех, всегда. Она стала еще красивее. Ей очень шел загар. В узких светлых джинсах и широком свитере черного цвета с высоким горлом, обнимающим ее длинную стройную шею. Стрижка все та же: под мальчика.
– Здорово, Минаков, – первой произнесла она, потому что он стоял и как дурак молчал. – Пустишь?
– Привет, Звонарева, – проскрипел он, отступая в сторону. – Пущу.
Она хмыкнула на звук его скрипучего голоса. Вошла. Швырнула сумочку на пол под вешалкой. Оставила у порога кроссовки, по-особенному выйдя из них.
Егор всегда поражался тому, как она разувается. Она не снимала обувь, не сбрасывала, она выходила из нее – грациозно, плавно, как в танце.
– Болеешь? – спросила она, сразу проходя босой в кухню.
Оглядела его тарелку с остатками отвратительной яичницы, которая подгорела и сверкала чешуйками скорлупок.
– Жрешь всякую гадость. Что так? Поухаживать некому?
Она обернулась на него, оглядела с головы до ног. Хмыкнула со словами:
– Небось еще себя и жалеешь.
– Ничего я не жалею, – проворчал Егор, сел на свое место перед тарелкой с остывшим завтраком. – Чай будешь?
– Нет.
– А кофе?
– И кофе не буду, Минаков. Потому что кофе у тебя дрянной. Ты же знаешь.
Ее зеленые глазищи, всегда сводившие его с ума, уставились на него, странно блеснули.
Ева отвернулась к окну, за которым бесился рыжий сентябрь. Постучала пальцами по подоконнику. И тут же потерла пальцы друг о друга, подоконник был пыльным.
И произнесла, не обернувшись:
– Вообще-то я к тебе по делу, Минаков.
Мог бы поострить, ляпнуть какую-нибудь ерунду, типа: надеялся, что она соскучилась. Но он не рискнул.
– Слушаю тебя, – скрипнул он простуженным голосом, подавив желание шутить и быть остроумным.
– Мне нужна твоя помощь.
И снова захотелось затянуть: «Да ладно! Чего вдруг понадобился?»
А еще три месяца назад…
Вернее, два месяца и двадцать один день назад ни помощь не нужна была, ни он сам. И велено было близко не подходить. И не звонить. И не писать противных глупых сообщений.
Не затянул. Просто сказал:
– Всегда готов.
– Вот и славно, – выдохнула Ева с облегчением.
Повернулась к нему с полуулыбкой, оглядела стол.
– Тогда стану тебе, что ли, родной матерью. Сгоняю в магазин и в аптеку. Накормлю и вылечу.
И она вышла прочь с кухни. Так же грациозно влезла в обувь, подняла с пола сумочку, взялась за дверную ручку. И он не выдержал:
– А если бы отказался помочь тебе, не стала бы меня кормить и лечить?
– Не-а, – ответила Ева, мотнув головой.
– Даже такого хворого, беспомощного?
– Не-а, – повторила она.
Прошлась взглядом по его вытянутым на коленках спортивным штанам, по потной застиранной футболке и сердито пробубнила:
– Я бы тебя тогда просто добила. Пока ты беспомощный.
И она ушла. На целый час. Он уже даже стал подумывать, что она снова вернулась в свою новую жизнь, куда ему не было хода. В которой они не виделись, не созванивались и не переписывались. В которой его душу выжимало так, что выть хотелось.
Ева вернулась. В каждой руке по два туго набитых пакета с едой, с лекарствами. Она тут же принялась их смешивать с водой, что-то капала ему в нос, втирала в затылок и виски. Он чихал, морщился от горького вкуса, жмурился от растирки, которая лезла в глаза. Но уже через час чувствовал себя много бодрее. А может, это случилось от того, что Ева сновала по его кухне, готовила еду и все что-то говорила и говорила. Про увольнение, про статьи в журналах и газетах, про странные слова, которых никто не мог слышать.
– Понимаешь, этого никто не мог знать. Никто, кроме меня и еще одного человека, – повторила она в десятый раз, разливая суп-пюре по глубоким тарелкам.
Тут же поставила перед ним ту, где было в три раза больше. Приказала:
– Ешь!
Он послушно взялся за ложку.
– Это были особенные слова, Егор. Мы так общались с одним человеком в моей прошлой жизни. Там, где из меня воспитали то, что получилось. – Ева странно пила суп-пюре через край тарелки. – Общались, чтобы нас никто не понял. Это было нам нужно.
– Зачем?
– Для особых моментов.
– Для каких моментов?
Он ел неаппетитно выглядевший суп и находил, что никогда не ел ничего вкуснее.
– Для всяких… – Она поставила пустую тарелку на стол, отодвинула чистую ложку, она ею так и не воспользовалась. – Когда надо было ночью сбежать куда-нибудь. Когда еды надо было добыть. А для этого надо было усыпить старшего, он отвечал за кухню и продовольственные запасы. И тогда мы с моим братом выходили на дело.
– На дело? На какое дело? Зачем?
– Чтобы просто пожрать! – Она резко вскочила с места, наклонилась над ним, сузила глаза. Дышала тяжело, с присвистом. – Ты хоть можешь себе представить, столичный мальчик, как бывает страшно, когда дико хочется есть, а тебе не дают?! А тебе всего шесть лет! И ты не понимаешь, почему тебе не дают хлеба. Просто не принимает детский ум, зачем нужно кого-то бить, чтобы получить стакан чая с сахаром.
– Ты… – Он поперхнулся, откинулся на спинку стула, уставился на нее диким взглядом, под лопатками заныло. – Ты голодала?!
– Да, – ответила Ева коротко и вернулась на место.
Сцепила пальцы в замок и постучала ими по столу.
– Мне нужно найти того, кто написал эти статьи, Егор.
– Ну… Если это так важно, я постараюсь что-то сделать.
– Не что-то, а ты найдешь его! Найдешь! – выкрикнула Ева, зажмуриваясь.
Он смотрел на нее и будто видел впервые. Ее безупречная выдержка и хладнокровие затрещали по швам, выворачивая наизнанку что-то нежное, уязвимое, пульсирующее острой болью. Ему даже стало казаться, что он видит капли крови, которыми сочится ее душа. Его захлестнула такая жалость, что он тут же совершил ошибку. Он произнес:
– Бедная… Бедная моя! Как же тебе…
Договорить не вышло.
– Не надо меня жалеть, понял! – заорала Ева, поднимая на него прежний пустой взгляд, и еще раз с силой пристукнула сцепленными в замок пальцами по столу. – Жалеть меня не надо! Мне просто надо найти этого человека.
– С которым ты воровала еду?
– Который написал статьи обо мне.
– А разве это не один и тот же человек? Ты ведь сказала, что эти слова были известны только тебе и твоему брату. И если в статьях упоминались именно эти слова, то это значит…
– Это ничего не значит, Минаков. – Ева холодно улыбнулась. – Моего так называемого брата давно нет в живых.
– Нет в живых?
– Что ты, как попугай! – снова взорвалась она, вскакивая. – Повторяешь за мной по слову! Нет в живых. Нет! Он умер, погиб.
– Погиб? – повторил он.
И тут же прикусил язык, потому что Ева в беспомощной ярости закатила глаза и принялась беззвучно ругаться.
– А как он погиб? – зачем-то спросил он.
Может, за тем, чтобы не повторять за ней попугаем ее же фразы. Может, чтобы отвлечь ее. Ему совершенно точно не была интересна судьба давно погибшего мальчишки. Во всяком случае, до тех пор, пока Ева ему не соврала.
Она точно соврала! Он не мог ошибаться. Он знал ее достаточно хорошо, и еще лучше чувствовал. Как бы она ни пыталась отгородиться от внешнего мира, всегда оставаясь вежливой и безучастной, каким бы пугающе пустым ни был ее взгляд, Егор всегда ее чувствовал. И совершенно точно понял, что она соврала, когда ответила:
– Тимур погиб в результате несчастного случая.
Глава 4
– Даниил Игоревич, надо что-то срочно предпринять, иначе к концу четвертого квартала мы окажемся в минусе!
Левая щека его главного бухгалтера нервно дергалась. Лицо женщины и без того было непривлекательным, и даже страшным, а тут еще этот ее нервный тик.