Страница 11 из 14
– Беспалов скажет, что я отнимаю его хлеб, – буркнул писатель.
– Беспалов пишет совсем о другом. У него суд, обстоятельства дела уже выяснены, вопрос только в том, какое наказание понесет преступник. У вас – как, собственно, этого преступника ищут. Ну, там, отпечатки пальцев, улики разные, или с собакой идут по следу…
Тут Басаргин весьма юмористически представил себе, как Опалин мчится по следу злодея, сидя верхом на огромной собаке, в то время как сам Максим Александрович летит по воздуху, уцепившись за ее хвост. «Одной рукой держусь за хвост, другой записываю в блокнот… а в чем держу блокнот? В зубах, очевидно… Или нет: зубами держусь за хвост, а сам пишу на лету…»
– Я сказал что-то смешное? – внезапно спросил гигант, круто поворачиваясь к собеседнику.
Максим Александрович понял, что улыбка его неуместна, и постарался принять серьезный вид.
– Может быть, вы мне все-таки объясните, в чем дело, Поликарп Игнатьевич? – тихо, но весьма выразительно отчеканил он.
Где-то слишком громко включили радио, и приятный голос пропел: «Теперь сходитесь»[4]. За окнами загрохотал трамвай, в дверь сунулся взъерошенный Черняк с гранками в руках, но заведующий махнул на него рукой, и тот провалился сквозь землю. Черняк всегда выглядел так, словно за ним кто-то гнался. Имея самую обыкновенную внешность, он ухитрялся влипать в многочисленные романы, любовницы рожали ему детей, а так как тогдашнее законодательство в части выплаты алиментов было крайне жестким, вся его жизнь сводилась к тому, где бы найти еще денег. Он хватался за любую работу и никогда ни от чего не отказывался. Но, впрочем, вовсе не дела коллеги интересовали Басаргина в эту минуту. Он чувствовал, что заведующий чего-то недоговаривает, и предпочитал, чтобы тот объяснился откровенно.
– Я же вам сказал, Максим Александрович, – промолвил Поликарп Игнатьевич с неудовольствием.
– Нет.
Промолчали. Трамвай прошел, радио заскрежетало, мелодия рассыпалась, и голос умолк. Тишина воцарилась в кабинете, и было лишь слышно, как вялая осенняя муха жужжит и бьется о запыленное стекло.
– Вы хотите, чтобы я проследил, как продвигается следствие по делу Колоскова? – Писатель пошел ва-банк.
Поликарп Игнатьевич метнул на него быстрый взгляд, потер лицо и рухнул в кресло.
– И если я подружусь с этим Опалиным, мне будет легче все узнать? – гнул свою линию Басаргин.
– Ничего не имею против, – ответил Поликарп Игнатьевич, глядя ему в глаза. – Исчезновение Алексея Константиновича… оно серьезно спутало карты… И последствия могут быть… могут быть…
Он колебался, ища обтекаемое продолжение фразы, но оно никак не приходило на ум.
– А, черт бы его побрал! – сиплым шепотом бешено выпалил заведующий.
Басаргин отвел глаза. Ему стало неловко. Ясно, что произошло нечто скверное – настолько, что может рикошетом ударить по всей редакции, иначе Поликарп бы так не нервничал и не изобретал никому не нужных очерков о жизни рядовых агентов угрозыска.
– Значит, мы с вами договорились? – спросил гигант более спокойным тоном, хотя его лицо до сих пор ходило ходуном.
– Вы можете на меня рассчитывать, – пообещал Басаргин, вставая с места. По правде говоря, ему хотелось поскорее уйти.
Глава 6
Один за всех
Вернувшись в свой кабинет (впрочем, кабинетом это можно было назвать с большой натяжкой – бывшая классная комната, в которую затолкали дюжину разнокалиберных столов), Басаргин подошел к стене, на которой висел старого образца аппарат, и сделал несколько звонков. Очевидно, они ни к чему не привели, потому что писатель повесил трубку, прошел за свой стол и сел, рассеянно ероша светлые волосы и глядя в окно.
За соседними столами сотрудники толковали о сахаре, о шестипроцентном займе, о свежем фильме «Дом на Трубной».
– Вздор какой-то, жильцы мусорят, весь дом – большая коммуналка, ну, зачем мне это? Я и в жизни все это вижу каждый день…
– А мне показалось, что это сатира, причем очень едкая…
– Ну, сатира – от того, что они будут ругать коммуналки, меньше их не станет…
«И ведь это изо дня в день, – подумал Максим Александрович, чувствуя, как начинает колоть в виске, – разговоры об очередях, о кино, о получке, почти никогда – о книгах, о хоть каких-то духовных интересах… как они живут, боже мой? Зачем? Для чего? Мне, когда я их слышу, и то хочется повеситься…»
Но пока ему захотелось выйти покурить, и он двинулся к выходу, нащупывая в кармане пачку папирос.
Однако, едва невыносимые коллеги исчезли из виду, курить Басаргину расхотелось. Вспомнив кое-что, он зашагал к кабинету с надписью «завхоз» и обнаружил там Должанского, который с обычным вежливым вниманием слушал очередного начинающего поэта. До слуха Максима Александровича долетели только две строки, но уже по ним все было ясно:
– Очень, очень интересно, – сказал Должанский кротко. – А главное, свежо. И оригинально!
– Петр Яковлевич, – вклинился Басаргин, – заведующий срочно требует от вас обзор. Он готов?
– А, ну да, обзор современной поэзии, – тотчас нашелся собеседник. – Простите, я еще за него не принимался…
– Петр Яковлевич, ну как же так? Он ждет! – продолжал куражиться писатель. – Между прочим, в прошлый раз вы уделили ЛЕФу слишком много внимания…
– Только Маяковскому, он у нас печатается, – хмыкнул Должанский.
– Маяковский – вчерашний день! – презрительно фыркнул поэт, сверкая маленькими глазками из-под сросшихся бровей.
На вид гостю было немногим больше двадцати, и макушкой он едва доставал писателю до плеча. Грязноватая толстовка и непонятного цвета штаны удачно дополняли облик питомца муз, впрочем, сапоги, которые, очевидно, перед визитом в редакцию поэт озаботился как следует начистить, говорили в его пользу. Темно-синий картуз подозрительного вида он положил на стол Должанского.
– Извините, товарищ, мне надо писать обзор, а время поджимает, – сказал Петр Яковлевич.
– Понимаю, понимаю. – Поэт вздохнул. – Так вы покажете мои стихи кому следует? Вы говорили, у вас главный редактор все решает.
– Непременно, товарищ, непременно, – заверил его Петр Яковлевич. – Стихи о трубе. Как я могу забыть?
Поэт с подозрением покосился на него, но собеседник, казалось, говорил совершенно серьезно.
– У меня еще поэма есть, – решился гость.
– Поэм не печатаем, – сказал Басаргин и пустился в объяснение того, сколько строк может вместить вся газета и сколько из них уделяют поэзии. Поэт смотрел сквозь него и недоверчиво хмурился.
Наконец объединенными усилиями гостя удалось выставить, и он ушел, оставив после себя сильный запах несвежего белья и вонючей махорки, но через несколько мгновений вернулся, потому что забыл картуз. Писатель подал ему требуемое и захлопнул дверь. Должанский распахнул окно, чтобы проветрить помещение.
– Петр Яковлевич, – объявил Басаргин, – должен признаться, я вам завидую.
Должанский резко повернулся:
– Чему?
– Тому, как вы с ними разговариваете. Клянусь – я бы давно уже кого-нибудь из них убил.
– Это не поможет, – ответил Должанский, страдальчески морщась. – Их много.
Оба рассмеялись.
– Вот что, Петр Яковлевич, – продолжал Басаргин, – я не знаю, удастся ли мне зайти к вам сегодня за книгой Бунина, потому что меня некоторым образом огорошили…
– Очерк об угрозыске, – кивнул Должанский. – Я в курсе.
Басаргин подумал: его собеседник и впрямь всегда в курсе всего, что происходит в редакции, хотя сам, казалось бы, редко покидает свой кабинет.
– Петр Яковлевич, – спросил он вслух, – что происходит?
– А с чего вы взяли, будто что-то происходит? – поинтересовался Должанский невозмутимо, возвращаясь на свое место.
– А разве нет? Одно то, что с меня требуют эти очерки…
4
Из оперы Чайковского «Евгений Онегин».