Шемячичъ

— Исполню, — твердо заверил родителя Василий Иванович. — А чтобы не искушать слуг серебром да жемчугом, я и сам съезжу. Заодно посмотрю, как там обстоят дела. Давно уже не бывал. А свой глаз — алмаз!..

— А еще сын, — поверив, вздохнул глубоко Иван Дмитриевич, — я хотел бы помолиться той самой иконке, о которой ты только что вспоминал. Слышал, что чудодейственная.

— И это исполню, — обрадовался Василий. — Сам уже собирался перенести ее из скудной часовни на Тускуре в наши высокие да светлые церкви… В какую-нибудь одну из них, — тут же уточнил он свою мысль. — А то и в монастырь Волынский… Нечего ей в лесу да в безлюдье прозябать… О том даже речь с настоятелем монастыря, игуменом Ефимием имел.

— И что же Ефимий?

— Подумать хорошенько советовал. Сказывал, что уже приносили ее в Рыльск, да только она не пожелала тут остаться. Чудесным образом возвратилась к святому источнику на берег Тускура.

— Да, было такое, — подтвердил Иван Дмитриевич. — Я тогда в Новгородке Северском был. Сам иконки не видел, но о чуде этом слышал… Однако прошу…

— Исполню, исполню, — поспешил с новыми заверениями молодой князь. — А если что… то можно ведь и вернуть на прежнее место.

— Да-да, — согласился Иван Дмитриевич, как-то враз обмякнув, словно лишился последних сил. — Ты теперь ступай, сын. Мне отдохнуть пора… — Но когда Василий Иванович, отвесив поклон, направился к двери, вновь окликнул его: — Распорядись позвать назавтра игумена Ефимия. Переговорить с ним потребно.

— Обязательно пошлю.

Рыльский князь выполнил волю родителя. Не оставляя дело под спуд и «на потом», он с малой дружиной съездил в Новгород Северский. Пересмотрев казну, которая с уходом батюшки в монастырь, становилась его собственностью, отобрал названные украшения. Подумав, положил их на прежнее место в кованые медными пластинами сундуки. «Отвезу-ка я все в Рыльск, — решил не потому, что жалко было расставаться с драгоценными изделиями, а потому, что хотел иметь казну под рукой. — Там видно будет, что дарить, а что попридержать… Хоть и твердит пословица, что «подальше положишь — поближе возьмешь», только это не про сей случай. Отец жил в Новгородке — и казна была при нем. Я буду жить в Рыльске, пусть и казна будет в Рыльске… при мне. Ближе — оно надежнее…»

В середине августа, на Успенский пост, в сопровождении подьячего Лычка и нескольких дворовых людей Василий Иванович съездил на реку Большую Курицу, в отцову деревеньку. Осмотрев местность, приказал тамошнему старейшине Фролу Зипуну за зиму сруб под избу с подклетью срубить.

— По весне вон на том взгорке, — указал рукой на охватываемый долиной реки невысокий мысок — поставить. Да забором обнести. И о хлеве с овином не забыть.

— Это ж кому такие хоромины? — хитровато задрал Фрол бороду, подернутую серым пеплом лет.

— Не твое собачье дело, — оборвал его Лычко. — Тебе сказано — исполняй. Будешь много знать — плохо станешь спать.

Князю Василию излишнее любопытство деревенского тиуна тоже не понравилось, но он промолчал. На простоту не стоит серчать. Зато вездесущий Кислинский, вполне выздоровевший стараниями баб-ведуний и их мазей, язвительно дополнил подьячего:

— Ишь ты, рыло суконное, но тоже дай в калашный ряд! Ты, дядя, глаза разуй да посмотри, кто перед тобой… — подмигнул игриво подьячему Лычко, — светлый князь со дружиной. То-то! И помни, что любознательной Варваре на базаре нос оторвали! И ты свой не суй, куда не след, а то можно лишиться…

«Эк как у нас умеют слабого потоптать», — хмыкнул про себя князь, но уст не разверз, дворовых не одернул, Фрола не приободрил.

Фрол засопел, потупился и больше никого ни о чем не спрашивал. Только согласливо кивал кудластой головой да поправлял пояс на зипуне большими, как деревянные лопаты, заскорузлыми до черноты от крестьянской работы руками. Не заговорил он и тогда, когда по знаку князя все тот же подьячий передал ему кису с серебряными монетами для оплаты плотницких да земляных работ. Лесные угодья, где предстояло валить деревья и пилить их на бревна, находились в княжеской собственности. Поэтому траты денег на приобретение строительного наряда не требовалось. Нужное количество выделялось князем. Все остальное: рубка и пилка, очистка от коры и сучьев, доставка к месту постройки — возлагалось на старейшину и крестьян Шемякиной веси, как называли они себя сами.

Конец августа и начало сентября прошли в хлопотах по сбору припасов на зиму, а также в подготовке к прибытию в Рыльск чудотворной иконы Знамение Божией Матери Коренной. Игумен Ефимий после многих бесед с Иваном Дмитривичем и воздарений землицы да серебра со златом на строительство обители дал свое благословение на сие деяние. Мало того, он еще послал монахов с лодией и вожатым, умевшим управляться с этой лодией: «Так вернее будет».

И вот на Рождество Пресвятой Богородицы в Рыльск с Тускура монахи Волынского монастыря на струге доставили икону Знамение Божией Матери. Как только струг проплыл мимо монастыря, там ударили в колокола, оповещая рылян. Звоны подхватили на колокольнях других церквей. Не остались в стороне тут и замковые церкви Ильи и Ивана Рыльского. Тоже заблаговестили.

И сразу же весь люд рыльский, и стар, и мал, не чинясь родством и знатностью, сбежался на пристань под горой Ивана Рыльского. Тут и кузнецы — лики черные, прокопченные, окалиной побитые, ручищи тяжелые, узловатые, плечи аршинные. Русые волосы тесьмой либо кожаным сыромятным шнуром по челу схвачены. Тут и горшечники. У этих лики посветлее будут. Но руки натружены не менее. Волосы стрижены под горшок и тоже ремешками перехвачены, чтобы не мешаться при работе. Тут и кожевники с белыми, как у барышень дланями и перстами — щелоком да кислотами изъеденными. Кожи скоблить да мять — не хлебную корку сжевать да умять! Сила и сноровка нужна. Тут и плотники-насмешники. Правда, ныне все серьезны: икону чудотворную встречают. А божье дело смеха да зубоскальства не приемлет. Тут и шорники, и бондари, и бродники с бортниками. Словом, весь ремесленный люд Рыльска. Но немало и крестьян-лапотников. Часть — местные, рыльские же, но большинство из окрестных весей пришло, прослышав о прибытии иконы.

Бабы и девки, все как одна, в светлых чистых повоях и сарафанах — праздник ведь! Мужики — без шапок и треухов, в зипунишках и сермягах. Бороды у всех вениками, вперед выставлены. Глазищи рыщут по водной глади Сейма. Молодые безусые и безбородые парни несколько позади держатся. Почти все без зипунишек, в одних длиннополых, до колен, рубахах самой разной расцветки и пестроты. Но цену себе тоже знают, ходят гоголем, грудь — вперед, плечи — вразвалку. Меж баб снуют юркие, как стрижи, мальцы; за материнские подолы держатся скромницы-девчушки.

На пристани вместе с народом и священство рыльское: и светлое — служители церквей да храмов, и черное — монашествующая братия. Эти с иконами и хоругвями. Псалмы поют. Народ, кто знает, поддерживают. Особенно усердствуют бабы да девки— любители церковного пения.

Оба князя: и молодой Василий Иванович, и старый Иван Дмитриевич — в окружении дворовых людей на крепостной стене. Отсюда далеко видать Сеймскую гладь, все изгибы и развороты реки. Пара дюжих слуг поддерживает под мышки старого князя, ноги которого то и дело подгибаются. Все никак не оклемается…

День хоть и ясный, солнечный, но все же осенний. Ветерок над замком кружит знатный. За час-другой проберет так, что зуб на зуб не попадет. Поэтому оба одеты тепло и нарядно. Василий — в камзоле и польском кунтуше, отороченном по опушке мехом, и кокетливой собольей шапочке с золотистыми перьями фазана. Полы кунтуша застегнуты под самую шею. На поясе в богатых ножнах сабля. Рядом с ней кинжал в серебряных ножнах — добыча в последней схватке с крымчаками Шах-Ахмата… Просторные штанины темно-синих парчовых порток заправлены в высокие голенища сапог.

На старом князе, зябшем внизу от легкого дуновения ветерка, не говоря о ветродуе над крепостной стеной, меховая шуба до пят и просторный лисий малахай на голове. На ногах, вместо сапог, мягкие валенцы. Ни сабли, ни кинжала на широком шелковом пояса не видать.