Страница 43 из 69
Всеволод, возвратившись из того похода, был на редкость хмур и неразговорчив, не шутил, не сыпал прибаутками — переживал за брата и шурина, за их вражду-котору и разлад. Переживал и за себя, так как не смог уклониться от участия в нападении на Глебов, и за нее, зная ее расположение к брату Владимиру. Даже победа над половцами, богатый половецкий полон, добыча не радовали его. Видя такое дело, она не трогала супруга, чтобы лишний раз не будоражить его мятущуюся душу. Молча переносила свое горе, чтобы не только муж, но и сын Игорь (старшие сыновья Святослав и Андрей находились на мужской половине, постигая учение и воинскую науку), и слуги, и челядь того не видели. Не пристало княгине показывать свою слабость и дурное настроение. Ни к чему это. Супруг всегда должен быть окружен заботой, лаской и любовью. Тогда он не только не будет за чужими бабьими подолами волочиться, но и о государевых делах помышлять весомей станет, без дерганья, без головной боли. Мужи с виду хоть и грозны, и суровы, и воинственны, и на поле брани им сам дьявол не страшен, но внутри те же дети — без титьки никуда. Не зря же в народе бают: «За умной женой и муж молодец, а за глупой и злой — хоть и без пострига, а чернец». А то и такое: «Лучше жить со змеею, чем с дурною женою». Вот и приходилось ей прятать за семью печатями свои горести, чтобы не усугублять мужнину тугу-кручину.
Но время — лучший из лекарей — разгладило морщины печали на челе и сердце курского и трубчевского князя. Оттаял душой, потеплел взглядом, подобрел словом. И вскоре Всеволод с племянниками Святославом Рыльским, Владимиром Путивльским, братом Игорем и его шурином Владимиром Ярославичем еще раз ходили в Степь. Но удача на сей раз была куда меньшей — на реке Мерл одолели лишь орду хана Оболвы Костуковича в четыреста воинов, правда, не потеряв при этом своих ни единого.
Примерно в это же самое время или чуть ранее ее брат Владимир Глебович Переяславский с многими русскими князьями ходил на Орель-реку, где разбили орды хана Кобяка и многих других ханов, пленив самого Кобяка, а с ним еще несколько десятков знатнейших половцев и тысячи простых воинов.
Всеволод, по-видимому, в отличие от брата Игоря, ревностно относившегося к успехам переяславского князя, откровенно радовался удаче Владимира, не испытывая ни капельки зависти — уж такая была его открытая нараспашку душа, добрая, честная, возвышенная, не знающая уловок и хитростей. А потом, не беря ее с собой, зимой зачастил в Новгородок Северский с боярами, курским воеводой Любомиром, специально призванным им из Курска, и малой дружиной.
«Что-то затевают», — догадалась она, но расспрашивать не стала. Знала — придет срок, сам все расскажет, не утаит, не забудет поделиться думками своими.
Выяснилось все на Масленицу, когда Трубчевск был переполнен разноголосицей веселящегося народа, конским ржанием, заливистым беззлобным брёхом собак, которым в эти дни немало перепало если не блинов, то косточек от вареного мяса, чириканьем воробьев, уже чувствовавших приближение весны.
«Мыслим с братом и племянниками град Тмутаракань поискать… и княжество Тмутараканное», — разговевшись блинами с медком да маслицем, отведав горячего сбитня, умело приготовленного стряпухой Матреной, открылся Всеволод, когда остались вдвоем, пройдя в ее светелку, где в зыбке посапывал розовощекий Игорь.
Всеволод, раскрасневшийся от сбитня, в белой, вышитой ее руками, рубахе с расстегнутым воротником — в светелке жарко натоплено — в легкой праздничной епанчице, распахнутой по той же причине; волосы расчесаны гребнем и крупными локонами спадают до рамен, очи поблескивают, бородка кучерявится, на груди золотой крестик. Одно загляденье. Она в белом шелковом плате, увенчанном короной-обручем и диадемой, в голубом платье из плотной камки, поверх которого наброшена телогрея из алого бархата, отороченного по рукавам и полам мехом соболя. Шею обвивают несколько нитей с бусами. В основном из жемчуга. Но есть и ожерелье из янтаря. Золотисто-солнечное оно прекрасно смотрится на голубом платье в сочетании с алым цветом телогреи. Оба сидят на широкой дубовой скамье со спинкой, искусно украшенной резьбой, в которой цветы и листья переплетаются с диковинными птицами.
«Половец нами, русскими князьями, крепко бит и сильно напуган, — продолжает развивать свою мысль о походе к Тмутаракани Всеволод, — а потому вряд ли станет большим препятствием. Пришла, пришла пора…» — «Точно ли, витязь мой, пришла пора? Не рано ли»? — не то, чтобы сомневаясь, а больше для поддержания разговора, молвила она, присаживаясь к нему на колени и обнимая рукой за плечи-рамена, как любила это делать в молодости, еще до рождения деток. «Нет, не рано, — заверил супруг и пояснил: — Думаем не прямо через степь, старыми путями через Псел, Ворсклу и прочие реки идти, а окружно, по-над Доном, где они нас и ждать не должны». — «Хитро задумано», — провела она дланью ласково по начавшей курчавиться бородке Всеволода, искренне любуясь и гордясь им, таким большим, таким сильным и таким… добрым да доверчивым.
«То Игорь с Ярославной своей придумали… — поспешил поделиться Всеволод радостью за дружную и разумную семью брата. — Ярославна у него ведь за главного советчика — вся в родителя умом удалась. А тот ведь не зря прозван Осмомыслом — мыслящим за осьмерых. Ярославна — чисто Соломон в сарафане и убрусе… Ее так сам Игорь величает» — счел уместным пояснить с детским восторгом Всеволод.
«Да, Ярославна женка разумная, — согласилась она, ибо ее мнение по данному поводу полностью совпадало с мнением супруга. И тут же, заглядывая супругу в очи, добавила: — А кто кроме вас с Игорем еще идет в сей трудный поход»? — «Решили звать с собой черниговского князя Ярослава Всеволодовича с дружиной и ковуями — корень-то у нас единый: Ольговичи, — пояснил зачем-то мимоходом. Ведь понимал, что она это обстоятельство прекрасно знает. — Пусть потрудится на благое дело. А еще хотим взять братечича нашего, Святослава Ольговича, князя рыльского да сынов: Игорь — Владимира с Олегом, а я — Святослава. Владимир уже в походы хаживал. Теперь пора и Олегу со Святославом».
«Владимиру Игоревичу, князю путивльскому, может, и пора, — перестала она оглаживать дланями бороду и грудь супруга, — как-никак пятнадцатый годок пошел… А вот Олегу и Святославу рановато. — Соскочила с коленей мужа. — Поход-то неблизкий, как понимаю, предстоит…» — «Да, неблизкий. А что с того?» — чуть сконфузился Всеволод, явно не ждавший такого поворота дела. — Что с того?» — «А то, что дай Бог вам самим из того похода живыми да здравыми возвратиться… Так зачем же отроков, которым и десяти лет нет, с собой брать: им будет тягостно, а вам лишняя обуза: за ними глаз да глаз нужен… — построжала она голосом и взором. — Это ведь не до Псла и не до Мерла. Это ведь до самого Лукоморья!» — «Но когда-то же надо…» — попытался возразить Всеволод. «Когда-то — да, но не в этот поход! Кстати, ты Святославу объявил или еще не объявлял?» — «Не объявлял». — «И не объявляй, не тереби душу отроку».
Слово за слово — и повздорили они тогда. Впервые за многие годы повздорили. Впервые она не уступила супругу. Нашла, как бается в поговорке русской, коса на камень. И кто знает, чем бы обернулась эта размолвка, если бы не обрела она поддержки в лице Ярославны, которая уговорила Игоря не брать в поход сына Олега. Узнав о том, согласился и Всеволод оставить Святослава на этот раз дома. Мол, с походами ему еще успеется…
Небольшая дружина Всеволода — гридней сто-сто двадцать, не более, так как остальное воинство уже ждало в Курске — покидала Трубчевск двадцать пятого апреля поутру. Покидала без особого шума и торжества, без звона колоколов и молебна — Всеволод этого не желал — но все равно все население высыпало на улицу. От мала до велика. Молча стояли вдоль дороги, по которой двигались княжеские ратники. Бабы, шепча молитвы, осеняли воев крестным знаменем, желали вернуться здравыми и невредимыми. Даже мальчишки, извечные непоседы и шалуны, притихли и, держась за подолы материнских понев, искоса зыркали любопытными очами. Лениво, лишь бы дать о себе знать, беззлобно брехали из-за изгородей посадских дворов собаки. И только разноперые шалые куры, ковырявшиеся в навозных кучах прямо на дороге, чтобы не попасть под копыта сытых комоней, с громким кудахтаньем разбегались в разные стороны.