Страница 12 из 121
Кардинал Луиджи Ламбрусчини подошел к окну и выглянул на площадь Святого Петра, уже опустевшую в эти ранние сумерки. Еще пару минут он стоял там неподвижно, а затем повернулся к человеку, сидевшему на удобном, покрытом бархатом диване.
— Очень интересно, Сальваторе. Остается один вопрос: управляем ли он? Потенциал только тогда превращается в силу, когда он загнан в рамки. Для вашего новиция, Сальваторе, нужны две вещи. Первая — испытание, вторая — лепка.
Ламбрусчини сел рядом с Теттрини, который впервые заметил, насколько упрямое выражение аристократического лица и глубина глаз его собеседника напоминали ему Бернарда Биру.
— Если этот Биру действительно серьезен в своем намерении стать священником, то его нужно будет соответственно готовить. Не открыто, конечно, но в достаточной степени, чтобы он был готов к служению во славу имени Божьего после того, как будет рукоположен.
Теттрини кивнул.
— Как, по-вашему, я должен продолжать работать с ним?
— Сальваторе, не вручайте ему хабита сразу. Пусть побудет постулантом, испытает свое решение. Заставляйте выполнять самые неприятные работы. Чаще ставьте на колени. Строго требуйте соблюдения правила молчания. Короче говоря, Сальваторе, ваш новый постулант должен перенести все тяготы монашеской епитимьи. По крайней мере шесть месяцев строгого послушания, которое бы приветствовал сам святой Доминик.
— А что потом? — с сомнением спросил Теттрини.
— Если его решимость к концу этого периода не растворится, тогда наступит пора приступить к лепке. Позвольте ему вступить в новициат, а потом заняться философией. Воспользуйтесь специальным статусом Святой Сабины, если потребуется, чтобы он продвигался быстрее. Вы говорите, что он выразил желание закончить обязательный период за пять лет. Пусть так и будет, если он продемонстрирует свои способности. — Ламбрусчини прищурился от напряжения. Казалось, что он взвешивал свои последующие слова: — Возможно, вы сочтете нужным послать его за стены вашего монастыря изучать языки. Насколько я понимаю, это в вашей власти давать такие разрешения при особых обстоятельствах. Мне верится, что вы понимаете меня, Сальваторе. Либо с этим молодым человеком нужно поступать смело, либо вообще ничего не делать. Запомните, мой друг, осторожность может стать помехой, так же как и полумера. Правила только ведут человека, но не определяют его цель. Что же касается меня, то мне хотелось бы быть в курсе происходящего, и если все пойдет хорошо, то и иметь возможность встретиться с нашим замечательным честолюбцем хотя бы раз перед его рукоположением.
— Я тщательно обдумаю то, что вы мне сказали, ваше преосвященство. Должен признаться, что, с одной стороны, я воодушевлен, но, с другой, раздражен этим кандидатом так, как никем иным. Я буду молиться о том, чтобы я в этом деле шел по правильному пути.
Ламбрусчини оставался в глубокой задумчивости еще долго после того, как ушел Теттрини. Церковь действительно нуждалась в обновлении. Молодежь с огнем, горящим в груди, могла бы стать тем ветром, который наполнил бы паруса ее корабля на пути в новый, светский век. Старики вроде его самого и Теттрини могли быть только рулями, удерживающими ее от крушения.
Во время своей следующей встречи часом позже Ламбрусчини все еще не мог выбросить молодого генуэзца Теттрини из головы.
Следующий день обещал быть дождливым и мрачным. Бернард проснулся рано и позавтракал в своей комнате. От голосов в голове его мутило. Ему нужно было собраться и сфокусировать мысли. Выйдя на балкон, он посмотрел на серое небо. Точка в нем обрела форму, превратившись в небольшую птицу, которая прилетела и села во дворе, принявшись что-то клевать с земли. Боже, как он ненавидел птиц! Падаль в перьях. Когда он был ребенком, одна из них подлетела к нему, заставив в страхе укрыться в материнских объятиях.
Потом он увидел кошку, пятнистая шкура которой совершенно сливалась с темными кустами у дворовой стены. Бесшумно она приближалась к ничего не ожидавшей птице, кончик ее хвоста подергивался от предвкушения. Она подобралась ближе, замерла, сделала еще шаг. Бернард тяжело дышал. Кошка уже была менее чем в метре от жертвы.
— Ну же, — прошептал Бернард, наклоняясь вперед через перила балкона.
Кошка внутренне собралась. Ее холодные желтые глаза прищурились, а уши прижались, образовав безмолвную маску убийцы. Мускулы Бернарда напряглись, дыхание замерло.
Должно быть, его движение было достаточно заметным, чтобы отвлечь кошку от ее подобной трансу стойки. Она повернула голову и посмотрела на него. Он встретился взглядом с ее немигающими глазами, побуждая ее вернуться к своей охоте. «Ты уже так близко, мой молчаливый друг. Схвати добычу».
Они оба не заметили когда, но, как только их взгляды разошлись, птица улетела. Кошка высокомерно удалилась, направившись в другую сторону в поисках удачи. Бернард возвратился в свою комнату, чувствуя себя полностью опустошенным. Он взглянул на свои карманные часы просто так, чтобы занять себя чем-то, и понял, что пора было идти на встречу. По дороге в Святую Сабину он поймал себя на том, что все еще думал о кошке и ее неудавшейся охоте.
Сальваторе Теттрини почувствовал знакомую боль в суставах, вставая на колени на обедне, чтобы помолиться за вселение в него уверенности. Именно уверенности, а не наставления на путь, поскольку он уже принял решение в отношении Бернарда Биру. Он выкроил время для этой особой молитвы сразу после обряда причастия, и это само по себе уже означало, что он принял Бернарда Биру в орден.
Когда Марио привел Бернарда в комнату для приема посетителей настоятелем, Теттрини уже сидел за своим письменным столом. Он не поднялся, чтобы приветствовать Бернарда, но кивком указал на стул напротив своего стола. В течение целых пяти минут он не обращал на молодого человека никакого внимания. Все это время тот невозмутимо осматривал сначала комнату, а затем картину с изображением Мадонны, посещающей святого Доминика. В конце концов Теттрини заговорил:
— Буду с вами откровенным, господин Биру. Есть многие вещи, беспокоящие меня в вас. Меня не особо заботит отсутствовавшее у вас до сего времени религиозное рвение. Лойола и даже сам великий Августин вели беспутную жизнь до того, как услышали Божий глас. Нет! То, что меня беспокоит в вас, носит гораздо более тревожный характер. Замеченные мною черты не относятся к религии. В вас больше гордыни, нежели смирения, высокомерия — нежели скромности, умысла — нежели восприятия, и, что самое грустное, больше ненависти, чем любви.
Бернард вскочил, лицо его пылало. Для него колкость слов Теттрини явилась полной неожиданностью.
— Садитесь, господин Биру, я еще не закончил. — Теттрини подождал, пока Бернард сел снова, не выражая никакого возмущения по поводу его враждебности. — Как я уже говорил, в обычное время я был бы более чем уверен в том, что монашеская ряса не для вас. — Теттрини повернулся на стуле, выдержав паузу так, словно взвешивал то, что собирался сказать, а затем продолжил: — Но сейчас, господин Биру, не обычные времена. Будущее Святой Церкви никогда не было так шатко, как в эти смутные дни. Преследования прошлых времен, ереси, борьба с неверными, бич протестантизма — ничто в сравнении с той коварной болезнью, которая истощает наши силы. Повсюду ощущается отход от нас. Сегодня по всему миру, во всех странах чувствуется нарастающее безбожие, более дерзкое в отрицании Церкви во временных рамках. Все чаще они открывают ворота к власти недостойным людям. Эта новая угроза, господин Биру, имеет своего бога. Она приносит жертвы к алтарю антиклерикализма.
Именно поэтому я смотрю на ваше призвание, или на то, что мы предпочитаем называть призванием, как на возможный знак, посланный Всевышним в его беспредельной мудрости тем, кто может увидеть. Чтобы выжить и процветать так, как она должна, нашей Церкви нужны не только поборники веры и сострадания. Ей нужны будут лидеры сильные разумом, решительные и, если понадобится, беспощадные. Эти качества я чувствую в вас. Так убедите же меня, господин Биру. Расскажите мне, как вы стали бы помогать нашей Церкви подниматься над безбожием, которое угрожает подчинить ее себе.