Страница 9 из 25
– Ой, что это у вас? – тыкнула пальцем девушка в то самое небольшое приспособление, способное записывать весь их разговор.
– Обычный карандаш, – и чтобы не вызывать у нее подозрения, протянул прямо ей в руку, – можете попробовать что-нибудь написать.
– Что же? – спросила девушка, на секунды задумавшись при этом.
– А вот запишите мой адрес в Гамбурге. Может, когда-то там будете, зайдете в гости.
– А вы живете один? – как-то несмело спросила она, даже немного потупив глаза в пол.
– Да, и нечему здесь стесняться. Вполне обычный вопрос для взрослых людей.
– Да, но почему-то мне кажется странным, что вы проживаете один.
– Почему же? – искренне полюбопытствовал Молчун, и в его мозг по-настоящему закралось сомнение, а верно ли он поступает, что так вот испытывает судьбу.
– Ну.., – несколько замялась девушка, – все же вы видный мужчина, и совсем не бабник, – добавила она, и почему-то покраснела.
– Ну, если дело только в этом.., – с некоторым облегчением вздохнул Молчун, – то я вам просто скажу. Пока, к сожалению, не нашел той, кто бы мне пришелся, так сказать, по душе.
– А как это? – вполне искренне удивилась Люся. – Я понимаю, когда люди просто влюбляются или просто симпатизируют друг другу. А по душе. Это как. Это ведь не предмет какой-то, а все-таки женщина, живой человек. Нельзя же его так выбирать, подбирать, или еще, как там вам угодно?
– Ну, душа, скорее всего, признак любви, а не ее вполне откровенное согласие. Понимаете, Люся, влюбляться можно в жизни по нескольку раз, а вот искренне почувствовать саму любовь можно только единожды. И к этому как раз относится наша душа.
– Откуда вы это знаете? У нас ведь этого не преподают? Это, наверное, буржуазные штучки, а вы мне тут голову морочите, – даже немного обиделась девушка.
– Да, нет, я говорю вполне серьезно. А сами сведения я, действительно, приобрел здесь, в Германии, просто купив какую-то старинную книгу. Взял просто так, из жалости к человеку, ее продававшему. Оказалось, очень хорошая книга. Есть о чем на досуге поразмышлять.
– Но это же противоречит всей нашей науке. Вы ведь знаете, что никакой души нет, а есть просто интеллект, мозг и что-то там еще физически построенное. Это я вам, как врач и специалист говорю, – распалилась этим разговором девушка, в той же душе не соглашаясь с его выводами.
– А я и не отрицаю физику нашего тела. Говорю лишь о том, что присутствует ментально, то есть в буквальном смысле висит в воздухе. Это знаете, как мысль, которая бродит вокруг вас и хочет к вам присоединиться.
– Мысли не бродят, они рождаются в голове. Я физиотерапевт и знаю об этом гораздо больше вашего. К тому же я научный сотрудник и вот-вот получу ученую степень.
– Что вы, что вы, Люсечка, не торопитесь. Я ни в коем случае не ставлю под сомнение вашу квалификацию. Я лишь рассуждаю просто о том, о чем иногда думаю. Вы ведь не против этого?
– Существенно против. Мы, советские люди, должны быть напрочь лишены всяческой, буржуазного типа идеологии, предпочитающей различные человеческие наклонности более свободному и творчески настроенному уму, который может свободно выразиться только у нас, в Советском Союзе, где есть настоящая свобода слова, и где все человеческие права не попраны разными там капиталистами.
– Все верно, Люся. Только, пожалуйста, успокойтесь. Мы ведь не на семинаре, а я вовсе не ваш оппонент, а обыкновенный слушатель или просто человек.
– Нет, мне кажется, что мы с вами повстречались не случайно. Скорее всего, мою политическую бдительность проверяют наши службы. Что ж, товарищ Сладовский, вы меня проверили, и я вам ответила, как и положено советскому гражданину.
На минуту сам Молчун потерял дар речи, и ему просто показалось, что его, действительно, разыгрывают, но внимательно посмотрев на девушку, которая вся зарделась от возбуждения и буквально пыхтела всем своим, выраженным внешне негодованием, он понял, что по-настоящему ошибся, принимая обычную советскую женщину за подосланную к нему шпионку.
Спустя еще минуту он рассмеялся и смеялся так долго, сколько ему позволила она сама, сидя на своем месте и все никак не успокаиваясь от душившего ее изнутри несогласия.
– Да, полно вам, душечка, – сказал по-простому и вполне чистосердечно Молчун, – не переживайте так сильно. Верьте мне. Я простой чиновник из отдела образования, и я ни какой, не подосланный агент какой-нибудь службы. Просто я хотел поговорить с вами об этом. Мне ведь практически не с кем общаться. На работе, сами понимаете, нельзя. А дома живу один. Не с домохозяйкой же переговариваться.
– А что, у вас есть домохозяйка? – удивилась девушка.
– Да, здесь так принято. И мне как-то несподручно менять их принципы жизни.
– Но вы же советский человек? – продолжала по-своему негодовать Люся.
– Да, но я часто общаюсь с людьми, которые не принадлежат к нашему кругу мировоззрения. И у них другое отношение ко всему, что здесь имеется. Потому, я должен выглядеть соответственно, чтобы как говорится, не обострять углы наших взаимоотношений.
– И много вы проводите таких встреч? – с упорством ребенка продолжила она.
– Ну, вы же не следователь, правда. Но, если серьезно, то по долгу службы мне часто приходится встречаться с разными людьми, которые отнюдь не блещут хорошим отношением к нашей стране. Но такое задание партии, и я его выполняю.
– Так вы по заданию партии! – восхищенно спросила Люси.
– Да, и по заданию правительства, и лично товарища Сталина.
При упоминании имени вождя Люси встала и горячо пожала ему руку, принося все свои извинения и прося забыть весь этот разговор.
– Хорошо, – немного устало ответил ей Молчун, – давайте, забудем об этом и больше не будем вспоминать. Давайте говорить о чем-нибудь другом.
– Давайте, – согласилась девушка и снова присела на свою полку, уже немного упокоившись и приобретя самый настоящий вид женщины, которая готова вас слушать во все глаза.
Почувствовав все это, Молчун не стал больше испытывать судьбу и перевел разговор в абсолютно другое русло, в котором не было места так называемым инстинктивным побуждениям и проявлениям каких-то свободолюбивых чувств.
Как вы понимаете, они разговаривали о политике, о линии выдержки партии, об огромных достижениях революции и еще много о чем, что, можно сказать, вообще не касалось чей-то личной жизни, и тем более, возрождающихся вместе с нею вполне природных чувств.
Но таковой была на тот момент советская женщина, и даже сам Молчун искренне пожалел о том, что так называемая пропаганда совершила совсем не в ту сторону рывок, который по-настоящему отдалил чувства человека от его реального присутствия в самой жизни.
Даже самое сильное впечатление, которое могло быть добыто в том времени, не могло быть вне присутствия живой линии партии или хоть какой-то величины реально существующего государства.
Призрак еще не осуществленного в жизнь коммунизма по-настоящему штамповал из людей роботов, которым напрочь было запрещено пользоваться чувствами, какой бы не была истинная суть их природного происхождения.
На секунду самому Молчуну от этого понимания стало страшно, и он даже приостановил свою речь, но тут же взял себя в руки, решив по-настоящему об этом подумать когда-нибудь в другой раз.
Поезд медленно тащился по построенной кем-то колее и лишь изредка издавал гудки, очевидно извещая кого-то о своем приближении.
Вскоре они прибыли на какую-то станцию, название которой ни он, ни Люся так и не смогли рассмотреть из-за огромного, растянутого на всю ширину вокзального фасада плаката с призывами к труду и миру.
Постояв здесь совсем немного, поезд, фыркнув, двинулся далее, оставляя позади толпу возбужденных чем-то людей, которые собрались для чего-то на перроне и дружно ходили взад-вперед с самыми различными флажками и флагами, иногда перемешанными небольшими транспарантами.
– Ой, смотрите, – несколько возбужденно вскрикнула Люся, указывая рукой куда-то на середину всей той, бродившей по перрону публики, – а наши уже празднуют труд и май. Ой, как хорошо, – и она от удовольствия даже похлопала в ладоши, словно маленький ребенок.