Страница 8 из 70
Как только дверь за ней закрылась, Тони быстро доел кусок хлеба, который так и сжимал в кулаке, и набросился на сочные груши. Мне стало завидно, и так захотелось почувствовать на языке влажную сладкую мякоть. Я подобралась к самой миске — и да, ощутила вкус и запах, но это была самая настоящая пытка. Словно тебе разрешили лизнуть еду, но запретили кусать, жевать, глотать.
— Мы моральные уроды, — сказала я. — Нам говорят, что мы погубили весь мир, а нам как будто все равно. Мы жрем груши.
— Ну, ты, допустим, не жрешь, — буркнул Тони, бросив огрызок в камин.
— Считай, что я их облизываю.
Тони покосился на миску и опустил руку, которая тянулась к очередной груше.
— Ты предлагаешь побиться головой об стену? Это не поможет, Света! Все уже произошло, и, как я понимаю, исправить ничего невозможно. Да, мы это сделали, но ты же понимаешь, что мы были просто инструментом в чужих руках. Мы хотели помочь Маргарет и Питеру, но Маргарет, я думаю, обманули так же, как и нас. И так же ее использовали. И ты знаешь, кто.
Я попыталась вспомнить, что почувствовала, когда впервые увидела сестру Констанс. Маргарет тогда была напугана, расстроена — само собой. И к аббатисе она потянулась, словно та была последней ее надеждой. Даже когда Маргарет узнала, что ей скоро предстоит умереть, она все равно цеплялась за старуху, как за спасательный круг. Ну еще бы, у нее ведь было такое же кольцо, они же сестры — то ли по счастью, то ли по несчастью, как уж посмотреть. Но что тогда думала я? Не показалось ли мне что-то фальшивым, наигранным? Или я уже сейчас пытаюсь внушить себе, что должна была испытывать нечто подобное?
Нет, ничего такого не было. В тот момент я была слишком захвачена переживаниями Маргарет. Но вот потом, когда вернулась снова…
Я вспомнила, как невольно сравнила сестру Констанс с бабой-ягой из любимой сказки. И хотя мне хотелось верить, что она поможет, даст череп на палке и отправит домой, чудилось мне в ней нечто зловещее. И тогда, и позже, когда мы вернулись к ней с Тони, я не единожды ловила ее на лжи. Что-то она рассказывала совсем не так, как в первый раз. Возможно, память уже подводила ее, и она не помнила прежнюю версию. А может, в этом был какой-то злой умысел.
— Как думаешь, что дьявол мог пообещать ей? — спросил Тони, все-таки взяв из миски еще одну грушу.
— Наверно, то же, что и всем. «Будешь ты царицей неба и земли». Уж не знаю, случайно она проговорилась или нет, но что-то такое проскользнуло. Что она жалела о своем выборе. О том, что не отказалась от кольца. Или о том, что не выбрала любовь.
— Хотя мог ничего и не обещать. Не знаю, помнишь ты или нет, но когда Мартин уехал в Стэмфорд, Маргарет читала всякую религиозную заумь. В том числе и трактат о дьяволе. И там было сказано, что дьявол не может навредить человеку сам, своим личным действием. Но может внушить дурные мысли или ему, или кому-то другому — кто навредит этому самому человеку. Причем внушит так, что чувак будет уверен: это его собственные мысли и желания. Именно так поступают женщины, кстати.
— А можно без сексизма? — поинтересовалась я.
— Нельзя, — парировал Тони. — Пока я в женской шкуре, буду говорить все, что сочту нужным.
— Ну, я тогда тоже много чего могу сказать о мужчинах. Но лучше воздержусь. В общем, получается, что дьяволу очень надо было уничтожить хотя бы одно из колец, потому что тогда Бог не смог бы воскресить людей для суда. Тони, я ничего не понимаю. Бог же всемогущий. Но выходит, что нет. Тут вообще какая-то сплошная системная нелепость. Сохранность мира доверена кольцам, которые, вроде бы, нельзя уничтожить, но все-таки, оказывается, можно. Если угробить Отражение, значит, все пропало. Кольца стерегут какие-то безумные старухи. Объясни мне, пожалуйста, зачем Бог вообще все это затеял, зачем создал человека, если заранее знал, что получится такая халтура? И как вообще умудрился создать такое несовершенство?
— Ты про свободу воли когда-нибудь слышала? Есть ли такой камень, который Бог не в состоянии поднять? Есть — человеческое сердце.
— Надо же, как пафосно! — фыркнула я.
— Это не я придумал. Бог, разумеется, знал, что произойдет, еще до начала творения.
— То есть все предопределено?
— Ну как ты не можешь понять? — начал злиться Тони. — Ничего не предопределено. Люди сами творят свое будущее. Просто Бог изначально знал, каким именно они это будущее сотворят. Точно так же, как я знаю, что ты обожжешься, если схватишься за раскаленный утюг. Каждый человек рождается нейтральным, как Швейцария. А потом сам выбирает добро или зло. Причем не раз и навсегда, а каждый день, каждый час, снова и снова. В этом его свобода. А без свободы не может быть настоящей любви.
— По-твоему «люби Бога, иначе попадешь в ад» — это свободный выбор? — я тоже начала злиться. — Все равно что этим несчастным теткам предложили: жить либо долго и скучно, либо весело, но мало.
— Ты нарочно дурочку включила? — вздохнул Тони. — Тебя не удивляет, что при таком якобы несвободном выборе большинство предпочитают не любить Бога? Добро — это всегда такой геморрой, не находишь?
— Раньше ты не был таким религиозным, — увернулась я от ответа, которого у меня не было. — Это Маргарет на тебя так повлияла? Хотя я бы не назвала ее богомолкой. Несмотря на весь тот хлам, который она читала. Или, может, Мартин?
— Мартин? — переспросил Тони и хотел уже что-то сказать, но застыл с приоткрытым ртом. — Как ты сказала? Жить либо долго и скучно, либо весело, но мало?
— Ну… да. Ты как будто первый раз об этом услышал.
— Нет, конечно, просто… Света, тут определенно что-то не так. Смотри. Если я правильно понял, кольца попали от жриц Анахиты к монашкам в Акко, так?
— Да. Не знаю, правда, как, но это неважно.
— Старая аббатиса передавала кольцо своей преемнице, и та выбирала, какую жизнь хочет прожить, так?
— Ну, да.
— Тебе ничего не кажется тут странным?
— Мне тут все кажется странным и абсурдным, Тони. Что именно ты подразумеваешь под странным?
— Они монахини, Света, какая любовь, страсть, дети? Какой смысл в подобном выборе? Забудь обо всем, что тебе говорила сестра Констанс. Подумай сама. Представь: ты ушла в монастырь, добровольно отказавшись от мира, от плотской любви. Тебе доверяют хранить артефакт, оберегающий мир. И вдруг ты заявляешь: да пошло оно все, не хочу сторожить мир, хочу мужика, трахаться с ним до потери сознания, родить младенца и умереть. Еще раз: монахиня, которая уже от всего этого отказалась.
— Бред, конечно, — согласилась я. — Но я сама была с Маргарет, когда у нее было то видение.
— Скажи, Маргарет тогда точно была девственницей? Судя по твоим рассказам, отношения у нее с женихом были довольно рискованные.
— С точки зрения физиологии — абсолютно точно. Конечно, они с Джоном позволяли себе кой-какие шалости…
— Я понял, — кивнул Тони. — Можешь не уточнять. Так я и думал. Все сходится.
— Бабушка ее до смерти запугала. Мол, если у вас до свадьбы родится ребенок, он будет бастардом. А что сходится-то?
— Сейчас я расскажу тебе, как мне все это представляется, а ты возражай, если не согласна.
Тони устроился в кресле поудобнее, подобрав под себя ноги, посмотрел в окно, за которым лило, как из ведра, и начал говорить — медленно, старательно подбирая слова.
— Насколько я помню древнюю историю, жрицы богинь обычно были либо девственницами, либо наоборот — чем-то вроде храмовых проституток, обязанных обслуживать каждого пришедшего. Особенно если это были богини любви и плодородия. Но, судя по тому, что их преемницами стали монахини, жрицы Анахиты были именно девственницами. Ну, или хотя бы только те, которые хранили кольца. Видимо, некая потенциальная нерастраченная энергия продолжения жизни делала их — кольца, я имею в виду — неуязвимыми. Поэтому аббатиса и сказала, что их невозможно было уничтожить. Но если хранительница кольца…
— Перестала быть девственницей? — я подскочила до потолка, ничего подобного мне и в голову не приходило. — Тогда кольцо теряло защиту? Тони, но это снова глупо. А если монахиню изнасилуют?