Страница 56 из 62
Она не слышала грохота экипажа под своим окном: на ее вопрос ей сообщили, что народ сам приносит туда солому. Вечером до ее слуха донеслось мягкое бренчанье гитары. Она улыбнулась.
- Теперь вы любите меня. Когда я умру, вы будете плакать. "Бедняжка", скажут они, потому что так называют они мертвых. Как они должны быть рады, что могут хоть раз пожалеть меня - этот единственный, неизбежный раз.
Ее сердце, наконец, успокоилось. В течение четырех дней она не испытывала никаких страданий. К вечеру пятого дня явился слуга из архиепископского дворца и спросил, может ли ее светлость принять генерального викария. Она еще не успела ответить, как доложили о нем самом.
Тамбурини вошел, быстро и тяжеловесно ступая, как много лет тому назад. Он был все тем же плотным, крепким чиновником и дельцом в священнической одежде. Живые, умные глаза по-прежнему сверкали из-под тяжелых век на топорном лице. Ни один мускул его мощных челюстей не ослабел, он сохранил все зубы, а прядь волос, делившая его низкий лоб, была совершенно черная. Но под его кожей струилось еще больше желчи.
Будущий князь церкви стоял, упираясь в землю, точно перед фронтом миллионов, в наводящей робость позе портье. За ним остановился Рущук. Герцогиня пригласила их сесть. Тамбурини сказал:
- Герцогиня, я прихожу как старый друг. Вы всегда были доброй дочерью святой церкви. Я не могу забыть этого только потому, что в последние годы вы впадали в заблуждения.
- Вы слишком добры, монсеньер, - сказала герцогиня.
- Ваши заблуждения тяжки, я признаю это, и возбудили много соблазна. Но полной исповедью и искренним раскаянием вы дадите мне возможность отпустить вам все грехи. И потом у вас есть еще другое, очень действительное средство исправить все.
Он откашлялся. Герцогиня вопросительно посмотрела на него, потом на его спутника.
- Из-за этого-то мы и пришли, - сказал Рущук.
Он поглядывал на нее мутными глазами, содрогаясь от ужаса и желания. Вот она лежит и умирает, все еще прекрасная и юная, так как ведь она герцогиня - а он не обладал ею! Он еще раз пролепетал:
- Из-за этого мы и пришли.
Она поняла.
- Ах, деньги! Вы хотите денег?
- Господин фон Зибелинд, - пояснил Тамбурини, - по моей настоятельной просьбе сообщил мне, в каком состоянии он застал вас, милая дочь. Он сказал нам, что вы ясно сознаете свое положение и переносите его по-христиански. Мы не сочли себя в праве терять время, тем более, что почтенный представитель ваших мирских интересов, наш друг господин фон Рущук, дал нам знать, что вы до сих пор не сделали никаких распоряжений.
И он бросил взгляд финансисту.
- Герцогиня, - пролепетал Рущук, багровея, - вы знаете сами, что я хорошо управлял вашим имуществом... Возможно, что я извлек из этого пользу для себя, я не отрицаю. Но несомненно, что никто другой, даже самый непокладистый герой добродетели, не мог бы доставить вам таких сумм, как я!
- Потому что никто не обладает такой ловкостью, - пояснил Тамбурини.
- Поэтому, - продолжал Рущук, - ваша светлость, поверите мне, если я скажу вам: самое лучшее будет, если вы завещаете все церкви. Мне это безразлично, но я советую вам сделать это.
- Церкви? - изумленно сказала она. - Ну, да, почему бы и не церкви?
- Уже ради вечного спасения, - сказал финансист. - И еще из других соображений.
- Будущая жизнь, дочь моя, крайне важная вещь! - громогласно возвестил викарий.
- С меня довольно было и настоящей, - просто сказала герцогиня. - И я относилась к ней серьезно.
- Мы, христиане, придаем значение только вечности, - с убеждением заявил Рущук. - Эта жизнь исполняет слишком мало наших желаний.
И его неутоленное желание мутно вспыхнуло в его взоре.
- Вы, христиане, так мало умеете использовать этот короткий промежуток времени, - сказала герцогиня, и ее замечание глубоко удивило ее, - и вы берете на себя смелость заполнить своей особой вечность.
- В этой философии вы горько раскаетесь, милая дочь! - грозно вскричал викарий. - Вместо того, чтобы ухудшать свое дело дешевым кощунством, сделайте лучше, как вам советуют, завещание в пользу святой церкви. Тогда у вас будет что привести в свое оправдание. Вам это понадобится в ближайший же момент - в том месте, куда вы идете.
- Там - я знаю, чем я похвалюсь там. Я скажу, что велела своему егерю вывести вас, монсеньер. И кто знает, может быть, я и в самом деле сделаю это.
Властная осанка Тамбурини исчезла. Он что-то скромно пробормотал. Рущук пролепетал, неприятно пораженный:
- Вы строги, герцогиня, я больше не решаюсь...
- Решайтесь, - сказала она, странно улыбаясь.
Он откинулся назад. Его стул двигался взад и вперед, так сильно тряслось его тело. Он хотел ее; с ужасом перед смертью, разжигаемый ее невидимым присутствием, он желал ее даже на этом ложе. Он будет единственным, которого у ее гроба будет гнести непоправимое сожаление. А она умирает!
Она полулежала в кресле, вся светлая, с лицом, окаймленным темными волнами волос. Брови резко выделялись на впалых висках, глаза были окружены морщинками, по обе стороны носа лежала глубокая тень, а над узкой, прозрачной переносицей скользил почти горизонтально ее взгляд, усталый, почти погасший.
Тем не менее он смирял ее обоих собеседников. Они ненавидели ее за это, но они и теперь не добились права жалеть ее. У нее оставалась красота погасающего света. Косой луч солнца бросал красное пятно под левую сторону ее носа. Подбородок загибался кверху, мягкий и полный - последнее искушение. Зубы блестели, влажные и белые. За ее покрытым бледно-фиолетовой тенью телом и матово-белым платьем на сверкающем желтом шелке стены выделялась красновато-желтая подушка.
Но разговор утомил ее. Она чувствовала, как снова сжимается сердечный мускул. Кончики ее пальцев горели от холода. Она позвонила и приказала закутать себе колени одеялом.
* * *
Тамбурини не понимал, зачем ему позволять этой умирающей запугивать себя.
- Ваша светлость, имеете какие-нибудь возражения мирского характера? спросил он. - У вас нет семьи, никого, кому вы могли бы хотеть оставить все это количество миллионов... Столько денег! - сказал он, надув щеки.