Страница 7 из 15
Как только мы устроились, плавсредство самопроизвольно отошло от берега и стало выгребать на стремнину.
Роман-заде советовал добраться до Средиземного моря. Я представил хрустальный глобус из кабинета Седого. Нил как раз в него впадает – в море, конечно, не в глобус… Так что плывем мы в правильном направлении. Но зачем такая спешка? Подумаешь, пирамиду грохнули – с кем не бывает?
А потом я вспомнил, как ревниво относились маги к собственности у нас, в Москве. Не то, что пирамиду – на ботинок никому не плюнь…
– Рассказывай, – приказал учитель вороне, усевшись на какой-то тюк. – Как ты докатилась до жизни такой…
Вообще-то плот был устроен неплохо. На одном его конце располагался шатер из шелковой ткани в веселенькую сине-зелено-желтую полоску, вдоль правого борта стояли корзины и тюки, накрытые белоснежными салфетками. Я сглотнул. Может, в них съестное? Почитай, дня два маковой росинки во рту не было…
Машка меня опередила. Подобравшись к одной из корзин, хищно сдернула салфетку, заглянула внутрь…
– Пусто, – перевернув тару, напарница потрясла ею в воздухе. На горбыли выпало несколько крошек.
Вторая корзина, третья… По мере инспектирования ворона отодвигалась всё дальше, оказавшись, в конце концов, на самом краю плота. Машка на неё даже не посмотрела. Поднявшись и отряхнув джинсы, она повернулась к учителю.
– Шеф, давайте, пока не поздно, скинем её в реку. А чего? Тварь ведь железная, так что ко дну пойдет, как утюг…
– Это кто здесь утюг, кто утюг, ты мне скажи? – ворона неосторожно подскочила к напарнице и тут же была схвачена за горло.
– Ты зачем все запасы уничтожила? Тут же прорва еды была! Даже крошечки нам не оставила.
– А что мне было делать? Я, может, три часа тут сидела. Заржаветь можно от скуки.
– Три часа? Ты не могла потерпеть всего три часа? Да мы два дня не жрамши! Ванька, вон, в голодный обморок сейчас брякнется, от наставника одни бакенбарды остались, а ты, канистра бездонная… – Машка пыталась подтащить ворону к краю плота, но та вцепилась в бревна когтями.
Я тоже заглянул в корзинки – так, на всякий случай, – затем вздохнул и меланхолично устроился рядом с бваной.
Плот резво плыл по течению, из-за туч выкатилась полная луна и нарисовала на воде серебряную дорожку. Вечерний воздух был свеж и наконец-то прохладен, повсюду распускались кувшинки – здесь, на Ниле, их почему-то зовут лотосами. Над рекой неслись душераздирающие вопли.
– Из-за о-о-острова на стре-е-ежень, на просто-о-ор речной волны-ы-ы… Может, их растащить? – спросил я наставника. – А то петь мешают.
– Милые бранятся, только тешатся, – рассеянно отмахнулся Лумумба. – Пусть их.
Взяв пустую бутылку – жадная птица выдула даже вино – я набрал забортной воды и посмотрел на свет. Водичка была тепленькая, мутноватая, с песком. Покрытые усиками и ложноножками инфузории хищно щелкали зубами из-за стекла.
– Процедить бы. И прокипятить. Разика два, не меньше…
Руки так и чесались приоткрыть Завесу и нащупать там бутыль с холодными, покрытыми бисеринками пота, боками. Вода в ней будет чистой, прозрачной и чуть сладковатой. А еще от неё будет слегка ломить зубы и щипать в носу…
– Ну так разводи костер, – перебил мечты наставник. – Помнишь, как на рязанском болоте, когда кикимору ловили?
Не из магического кармашка жилетки, а из обычного, в плаще, он достал спички и швырнул мне, не глядя.
– И долго нам без волшебства? – спросил я, поймав коробок.
– Темпус эст оптимус магистер витэ – философски пожал плечами наставник.
– Может и так, – согласился я. – Только мы раньше сдохнем. От голода.
– Не ной, гардемарин. Штиль накличешь.
Пожав плечами, я стал ловить в воде плавник. В реке кипела жизнь: рассекали, оставляя на воде след из длинных белых усов, крокодилы – их я уже навострился отличать от замшелых бревен, которых в реке тоже хватало; громадными валунами темнели бегемотьи туши – они держались ближе к берегу и движению плота почти не мешали.
В прибое, в светящейся кромке песка, расхаживали длинноногие цапли, копошились чайки, черепахи и тёмное существо с повадками наёмного убийцы. До нас долетали обрывки свистящего шепота: – моя прелесть… где же мы её потеряли…
Отыскав несколько относительно сухих веточек, я сложил костерок и стал поджигать. Несмотря на жару, долго ничего не получалось. Во-первых, я не специалист. Вызвать искру из пальца, вскипятить воду взглядом – это пожалуйста, со всем нашим удовольствием. Но колдовать нам запретили.
Во-вторых, здесь всё было влажным. Влажное дерево, влажные руки, волосы, одежда – на всём плоту не отыскалось ни одной сухой нитки. Но я справился. Просушил несколько травинок, на них – несколько прутиков, затем щепочек и так далее. Терпение, как говорит бвана, и труд – всему голова.
Когда огонь разгорелся, Лумумба достал из плаща лоскут натуральной кожи, скатанный в тонкий твердый рулончик. Раскатал, пристроил над костром, растянув на палочках. В лоскут мы вылили пару бутылок набранной за бортом воды, процедив её через носовой платок. Секрет в том, что, пока в коже есть вода, она не загорится…
Да, давненько мы с бваной походной жизни не нюхали. Не зря он про Рязань вспомнил. Сидели мы тогда на болоте недели три, продукты и Пыльца давно кончились – осталось по одной вмазке на поимку кикиморы; жили в палатке, ловили на леску пескариков, грибы да ягоды собирали… Эх, хорошее было время.
"В Африке вы будете сами по себе", – сказал товарищ Седой перед тем, как зашвырнуть нас в пирамиду. – "Никакой помощи, никакой поддержки. Мы не знаем, что там происходит. Резидентура молчит, а если и пишет, то выдает такие фанаберии, каким нормальный маг, в здравом уме и доброй памяти, ни за что не поверит…"
Из воротника, отогнув подкладку, Лумумба извлек рыболовный крючок, обмотанный леской, и забросил в воду.
– А наживка? – спросил я.
– Закуска градус крадет, – туманно выразился учитель.
Говорил и действовал он на автомате, словно во сне. Я сделал вывод, что наставник напряженно о чем-то размышляет, и не стал его донимать.
Когда вода закипела, мы перелили её обратно в бутылки, а кожаный лоскут просушили и спрятали.
По моему хотению, Лумумбину велению, на леску без наживки попалась рыба, похожая на карася. Только размером раз в десять больше. Выпотрошив складным ножом, я проткнул её прутиками и подвесил над угольками.
А сам улегся на спину и закинул руки за голову. Плескала вода, громко фыркали бегемоты. Кричала какая-то птица. Напоминает павлина, живущего в Московском зоосаде: нечто среднее между плачем девочки, потерявшей мячик и воплем алкаша, разбившего чекушку… Временами какой-нибудь крокодил, выбравшись на отмель, широко раззевал пасть и тоже орал – ну вылитый осёл. Только лысый и с бородавками.
На другом конце плота продолжалась свара. Голоса Машки и Гамаюн повышались и понижались, взлетали к далёким небесам и сливались с плеском волн.
Спорщицы скрупулезно перечисляли все обиды и оскорбления, промахи и косяки, – всплыло даже кое-что из того, о чем я не знал. В ход шли случайно замеченные и скопидомно припрятанные очерняющие факты. Выдуманные леденящие душу подробности беззастенчиво крылись наглыми поклепами, нелепыми эпитетами и уверениями в абсолютной бесполезности оппонента. Временами раздавалось гудение, будто кто-то в сердцах пнул трехведерный самовар – это Машка, растеряв аргументы, пыталась переубедить ворону с помощью ноги. Птица не оставалась в долгу: хирургически точными ударами клюва отхватывала с Машкиной курточки пуговицы и сплевывала их за борт.
Под этот размеренный и в чем-то даже убаюкивающий гвалт я задремал.