Страница 6 из 10
– Ерёмки не видать, а лапоть-то скороход туточки. Ежели я его надену, то буду псом-скороходом! Тогда заместо Ерёмы героизмом прославлюсь. Он пусть в вышине парит, аки птица небесная.
Недолго думая, Степан всеми четырьмя лапами влез в обувку.
– Хм, как же мне в нем бежать? А шнурки куда деть? – и он дернул шнурок.
Лапоть оторвался от земли и понесся между деревьев.
– Эх, залетные! Э-ге-гей! – ликующе завопил Степан.
Лапти-скороходы несли его меж деревьев. То они взмывали вверх, то резко опускались до земли, пугая мелких зверюшек. Ветер бил по глазам пса, мешая различать дорогу, шерсть раскосматилась. Березы и рябины будто дразнились, цепляли Стёпку ветками. Шкодливые белки бежали следом и хихикали, задирая пса. Он не выдержал и, выпустив шнурок из пасти, тявкнул:
– Вот поймаю вас, озорницы, хвосты-то ваши распушу!
Лапоть, потеряв управление, врезался в ёлку. Стёпка свалился на землю, раздался треск, и он провалился невесть куда. В нос ударил удушливый запах мокрой шерсти и прелой земли. Раздалось недовольное ворчание. Увесистая лапа отвесила тумак Степке. Пёс, перекувыркнувшись, упал на спину, но быстро вскочил на ноги и звонко залаял, стараясь напугать недоброжелателя.
– Цыц, пустобрёх! – забранился незнакомец. – Расшумелся, аки кикимора болотная!
– Да кто ты таков, чтобы браниться? – пришёл в негодование Стёпка, затем потянул носом. – Хотя погодь, медведем пахнет. Уж часом не косолапый ли ты?
– Признал, – довольный медведь почесал бок о корень, торчащий в углу берлоги. – Я барин лесной.
– Вот те на! Барин! – с насмешкой отозвался пёс. – Отчего это ты, барин, по тёмным углам в белый день прячешься?
– Так страшно. В лесу смурные дела творятся.
– Уж не о Князе Тьмы и Тлена говоришь?
– Цыц! – испугался медведь. – Шумишь много.
– Да видали мы его! Тьма тьмой и ничего более, – раздухарился Степан.
– Эта темнотища мне лапу отхватила, – проворчал медведь. – Будто ножом – чик и нету.
Стёпка с недоверием посмотрел на косолапого:
– Как так?
– Засиделся я в малиннике до вечера, – голос у медведя задрожал. – Глухой мрак вполз в лес, как сетью опутал. Стелется по лесу, стелется. Враз хохот раздался чёрный недобрый. Страшно мне стало, до того страшно, что душа моя вздрогнула и затрепетала. Трепещет так, что чуть болезнь медвежья со мной не приключилась. Но сдюжил. А хохот напирает, давит. Мрак наплывает тучей зловещей. Чую, то погибель моя скалит зубы, кровь мою горячую леденит. А я, аки камень, шевельнуться не могу. Темень ближе и ближе подползает. Ещё чуть-чуть и сожрет меня, хохотом раздавит.
– Ты этого того, медведище, брось слова напутывать. Скажи по-простому, пострадалец ты от мрака али нет? – в нетерпении прервал медвежье повествование пёс.
Мишка, будто и не слыша Стёпку, продолжил:
– Прокопыч, хозяин наш лесной, век ему буду благодарен, откуда ни возьмись, явился, пришёл на подмогу. Вынес меня из лютой темени, аки чудо-богатырь. Токмо лапу заднюю мрак зацепил. Так на трех ногах с нашим лесным хозяином я и доковылял в его гостеприимное пристанище. Там уж Прокопыч новую деревянную ногу смастерил мне. Теперича я медведь – липовая нога. При ходьбе, знамо дело, поскрипывает, зато блохи в ней не заводятся. Так что жить можно.
– Досталось тебе Князя Мрака, – пожалел медведя Степан.
– Тише, тише! Не накличь беду! Не произноси его имя!
– Чего это? Труса что ль празднуешь?
– Труса – не труса, но я из берлоги не выйду, пока в лес покой не вернется.
– Вот что, барин ты липовый, – нахмурился Стёпа. – Вестимо, можешь в берлоге своей колотиться страхом и ногой скрипеть. Но пока Князя Мрака мы из леса не выгоним, не видать покоя никому. Ладно, косолапый, ты блох корми, а я пойду подвиг совершать! Заждались меня героические дела, пока я с тобой тут тары-бары развожу.
Пёс полез наружу из берлоги.
– Погодь, погодь! Ишь, торопыга какой! Чего мне блох кормить, да от света дневного прятаться? Согласен, попраздновал я труса, но я всё же барин лесной! Как вы без меня обойдетесь? Да и Прокопычу подмогу надо оказать!
И мишка потрусил следом за Стёпкой.
Глава VI
Ерёма стремительно взмыл вверх. Ветер лохматил рыжие кудри. Рубаха надулась парусом, отчего гонца перевернуло несколько, и он влетел в облако, зависнув вниз головой.
– Куда нелегкая меня занесла? – пролепетал он, боязливо оглядываясь. – Батюшки-светы, всё перекувыркой: земля вверху, небеса внизу. Напутал Леший свои чародейства по старости лет, да и опрокинул Зачарованный лес. А я вбрякнулся, аки муха в мёд.
Он отчаянно принялся вырываться, пытаясь освободиться. Нога выскочила из плена, с неё слетел лапоть и, подхваченный озороватым ветерком, полетел на землю. Гонец, болтаясь на одной ноге, проводил его тоскливым взглядом:
– В этом лапте мог я быть…
В животе у Ерёмы уныло забурчало. Он ударил себя по пузу:
– У, утроба предательская, в конфуз меня вводишь! Хотя оно, верно, трепыхаться туточки, словно портянки на веревке, токмо респект к самому себе терять.
Извернувшись, гонец схватился обеими руками за облако и выбрался наверх. Влезть-то он влез, но удержаться на ногах было невозможно. Облако беспрестанно клубилось. Ерёмка плюхнулся на живот так, и белые пушинки облепив его с ног до головы. Отфыркавшись и отмахавшись, гонец встал на четвереньки. То тут, то там неторопливо поднимались вверх потоки воздушной пены, принимая причудливые формы. После они ниспадали вниз и вновь начинали свое величавое течение. Солнечные лучи сотнями пылающих нитей пронзали облако, окрашивая его в дивные цвета.
– Одначе здесь так славно, ажно душа поет! Эх, жаль, балалайки нет!
Ерёма попытался встать, но облако под ногами пружинило, и он вновь шлепнулся.
– Э не, надоть сначала оглядеться. Поди, Дорофей меня Край Земли послал искать, а не шмякаться с небесов.
Разлегшись словно на перине, осмотрелся. Лес походил на весеннюю лужайку. Среди буйства зелени расстилался белоснежный ромашковый ковер. Солнечные зайчики озорничали на глади озера. От их мельтешения вода сверкала драгоценным камнем. Чуть дальше лес рассекали выжженные просеки, ведущие к затхлому болоту. Над зарослями папоротника, окружавшего трясину, дрожало тягучее серое марево, вызывавшее тревогу. За болотом нехорошо чернел другой лес. Испепелённая до смоли земля, искорёженные огромные деревья, походили на калек, норовящих схватить своими изувеченными конечностями любого. Нечто зловещее ворочалось среди этого чудовищного уродства.
–Ох, и гиблое место! – выдохнул гонец не в силах отвести взгляд.
Из самой гущи наволоки медленно поднималась сумрачная фигура. Ерёмке плохо было видно, но он разглядел, как черная фигура поначалу разрослась, а затем содрогнувшись, распалась на множество частей. По мере того, как они поднимались ввысь, неясные очертания все более походили на огромных воронов. Траурное оперение в солнечных лучах отливало серебром, мощные клювы приобрели антрацитный блеск. Покружив над болотом, птицы полетели в сторону гонца. Их тела, словно хлопья сажи, покрыли вид на Зачарованный лес. «Укрррал, укррррал!» – неслось из вороньих глоток.
– Ой-ей, что-то конфуз в брюхе сызнова бурчит, – пролопотал Ерёма, вжимаясь в облако.
Стая стремительно приближалась. От их иступленного карканья содрогался воздух.
– Что за чертовщина шебаршится за пазухой? – гонец полез под рубаху и достал завернутый в тряпочку извивающийся кошачий ус.
В руках Ерёмы ус поначалу свернулся в клубок, после с шипением выпрямился, раздулся и превратился в трехголового змея. Чешуйчатые морды пахнули зловонным дыханием. Раздвоенные языки, мелко дрожа, высунулись из пастей и заметались из стороны в сторону, будто что-то ища. Ерёма глянул и обомлел. На концах змеиных языков уродливыми наростами торчали маленькие гадючьи головы, таращившиеся на него злобными глазками. Крошечные раздвоенные языки суетливо мельтешили в поисках жертвы, на них также росли чешуйчатые головы.