Лебедь Белая

Я старательно гнала прочь все мысли о воеводе Гореславе. Не хотела думать о нём. Как прыгнула тогда с лодьи, так и постаралась вычеркнуть его из памяти. Всё равно мы с ним больше не встретимся. Когда ромей со своей шайкой на берегу появился, я сразу поняла, что с воеводой что-то случилось. Пожадничал, видимо, ромей, решил и меня взять и денежки не отдавать. А воеводу всяко жизни лишил. Думаю, дядька Малюта тоже это понял, только виду не хотел показывать, не хотел перед боем товарищей своих скорбной вестью о гибели воеводы смущать. А раз воевода помер, то и думать о нём не след. У нас так говорят: об умершем или хорошо, или ничего. Вот я ничего и не думаю.

Но я его помню, и всегда помнить буду. Это надо же до такого докатиться – похитить меня, Милославу Боеславовну, любимую дочь богатыря Боеслава Гордеича! Я вот когда тоже помру и встречу его в Сварге, то ни за что не поздороваюсь. А если в другой жизни повстречаю, то тоже здороваться не буду. Здороваться – значит, желать здоровья, благополучия, удачи в делах. А какая ему удача, коли он девок ворует? Вот непременно мимо пройду и в сторону его смотреть не буду!

Я очень разозлилась. Прям очень как. В таком состоянии мне слово поперёк лучше не ставить – растерзаю. Борщатка, ухажёр мой из соседской деревни, вздумал однажды спорить со мной, так я его безо всяких разговоров за волосы оттаскала. Да так сильно оттаскала, что пришлось нам отдавать соседям кабанчика, чтоб обиду загладить. Однако у ворот гостевого двора я свой пыл поумерила. Я же сюда помощи просить пришла, а не драться.

Ворота на сей раз были распахнуты. Дажьбог только-только поднялся над рекою, но жизнь на подворье кипела вовсю. Обнажённые по пояс холопы выносили из сарая тюки и корзины и под присмотром плешивого мужа в богатой суконной рубахе складывали их на телеги. Тут же, во дворе, две кухарки хлопотали возле летней печи, готовя работникам сытный завтрак. По запаху я определила – похлёбка. В большом глиняном горшке клокотало густое варево, щедро заправленное жирной свининкой и горохом. Обожаю такую похлёбку. Зачерпнёшь из общей мисы полную ложку, поднесёшь к губам, подуешь, отправишь в рот – и точно заново родилась. А если ещё сдобрить это дело льняным маслом да накрошить сверху луку репчатого, так вообще благодать. Думаю, и Добрынюшка от такого варева не откажется. Если угостят.

Я едва заставила себя отвести глаза от горшка, и пошла через двор к телегам. Добрыня прижался боком к моему бедру, но, в отличие от меня, смотреть на горшок не стеснялся. Пока мы шли, его голова плавно поворачивалась, будто прикованная взглядом к печи, и остаётся только догадываться, как он умудрился шею себе не свернуть.

Кухарки меня не видели, занятые готовкой, а вот плешивый в рубахе, заприметил сразу, и пока я шла, смотрел на меня, как Добрыня на горшок. Судя по узорам на вороте, родом он был с Десны, из Вщижа. От нас это далеко, но вщижцы тоже радимичи, хоть и роднятся с иных пор с северянами да вятичами. Но всё равно земляки, а земляки должны помогать друг другу.

Я подошла ближе, хотела поклонится честь по чести, о здоровье справиться, себя назвать. Но на меня вдруг накатило беспокойство: а что если опять прочь погонит, не захочет слушать? Почему-то вспомнились мытарства, обрушившиеся на меня в последние дни: похищение, гибель Метелицы, толстая тётка с пирожками, пустой живот. Всё это никак не вязалось с прежней жизнью. Бывали у меня неприятности, но дальше батюшкиных затрещин они не заходили. Помню, в глубоком детстве я порывалась бежать из дома за тридевять земель только потому, что батюшка шлёпнул меня по заднице. В тот раз я стащила у большухи кику и надела на нашу козу Зорьку, уж очень хотелось посмотреть – ладно ли ей будет или нет. Кем после этого возомнила себя Зорька не ведаю, но большуха жутко разобиделась, а батюшка вместо заслуженной порки всего-то шлёпнул меня легонько. И я ещё расплакалась? Эх, мне бы сейчас те обиды… Губы дрогнули, на глаза навернулись слёзы, плечики поникли. Я вцепилась пальцами в понёву, и вместо того, чтобы поздороваться с купцом, жалобно пропищала:

– Дяденька… дайте хлебушка, дяденька…

Купец и ухом не повёл. Только скривился, будто щей скисших хлебнул.

– Это ты, что ли, ночью приходила?

– Я…

Он как-то странно причмокнул, а холопы оставили работу и принялись пожирать меня глазами. Я не люблю когда на меня так пялятся, меня это расстраивает. А в расстроенном состоянии я бываю очень грубой.

– Что же такая краса здесь одна делает? – снова спросил купец.

И тон его мне совсем не понравился. Вот точно так мяучит наш кот Хитрейка, когда сметаны выпрашивает. Он медленно подбирается, трётся о ноги, мурлычет сладко. Обычно я его игнорирую, так он, стервец, стоит мне отвернутся, прыг на стол и сам берёт, что ему надобно. Дурная привычка. Я бы его оттрепала, но он бабкин любимец, и та его постоянно защищает. Сейчас мне показалось, что купец тоже хочет взять чего-то без спросу.

– Меня лихие люди украли, а я убежала, – не вдаваясь в подробности, поведала я. Рассказывать ему обо всех своих мытарствах я не хотела, да и смысла не было. Он же мне не родной человек, чтобы с ним горестями делиться. – Мне бы в деревню нашу, на Сож.

– Так ты холопка беглая? – тон из слащавого превратился в радостный.

Я вздёрнула брови. Какая же я холопка? У нас, кто убежал, тот холопом не считается. Сумел получить свободу – стало быть, не раб! Но купец, кажется, забыл это правило.

– Негоже холопке от хозяина бегать, – покачал головой купец. – Он, поди, беспокоится, места себе не находит, а ты побираешься. Негоже!

Я начала злиться. Он что тут, жизни меня учить вздумал? Седая борода ещё не показатель ума, здесь другое требуется. Пусть сначала законы наши вспомнит, а потом я подумаю, стоит ли его слушать.

Кровь в жилах закипела, бросилась к щекам, и я ему безо всяких выкрутасов сказала:

– Я, дядечка, хлеба у тебя попросила, а не совета. А нужен будет совет, так я к кому поумней обращусь.

Он, верно, ждал, что я его сейчас умолять буду, чтоб покормил да всё такое, и этих моих слов никак услышать не надеялся, и потому растерялся. Аж рот открыл от удивления. Во как я ему ответила! Хотя зря, конечно. Гороховой похлёбкой нас с Добрыней теперь вряд ли покормят. Даром что ли у купца лицо багровым сделалось?

– Да как ты!.. Да я тебя!.. Девка безмозглая! – задыхаясь от гнева, захрипел он. И крикнул холопам. – Что рты раззявили, дармоеды? Хватайте её!

Холопы будто того и ждали. Они разом кинулись ко мне, один даже через телегу прыгнул, торопился схватить меня, но ведь я тоже не вчера родилась. Я показала им язык, и рванула к воротам. Добрыня рванул за мной следом, оглашая двор радостным лаем. Чему вот обрадовался, дурачок? Из-за меня мы с ним без обеда остались. Тут не радоваться, тут самое время плакать, а он зубы скалит.

Мы пролетели ворота, как две стрелы, и кинулись по дороге к городу. Холопы бежали за нами с полверсты, потом отстали. Будь у них прыти поболе – не сносить нам голов, да разве ж за нами угонишься? Я долго слышала за спиной обещания поймать меня и высечь, однако эти обещания растаяли в воздухе утренним туманом. Пусть прежде бегать выучатся! Обещать все мастера, а как дела коснётся, так никто ничего не умеет.

От этого бега я немного подустала и потеряла осторожность, да и Добрыня, думаю, тоже потерял, ибо ни он, ни я не заметили высокого старца. Тот стоял на обочине в тени вековой ели, опершись на посох, а на плечах его лежала серебристая волчья шкура.

Волхв!

– Здрава будь, Лебёдушка.

Голос тихий, мягкий, завораживающий, будто лёгкий шёпот лесного родничка, но в ушах моих он отозвался громом небесным. Я вдруг почувствовала, как забилось сердечко, как поплыли перед глазами радужные круги. Ноги подкосились, дыхание перехватило, а душа метнулась в лесную чащу испуганным оленёнком. Но от такого не убежишь, даже если очень захочется. И Добрыня не защитит, потому как уже полз к старику на брюхе, униженно виляя хвостом.