Лебедь Белая

Людей вокруг шастало много. Особенно их прибавилось, когда мы добрались до днепровского берега. От такого людства мне стало не по себе, засосало-таки от страха под ложечкой. Но Добрыня держался мирно, будто у себя в конуре, и я поуспокоилась. А с чего волноваться, когда такой пёс рядом? Лишь однажды какой-то дядечка в латаной рубахе бросил в мою сторону пошлое слово и засмеялся. Добрыня на него посмотрел, просто посмотрел – без злобы, без вызова – и дядечка словами своими срамными поперхнулся. Вот какого я себе защитника нашла!

– Эй, девка, купи пирожок с требухой! – окликнула меня тётка-лотошница. – Горячие пирожки, только из печки! Побалуй себя. А хочешь, с яблоками есть, с капустой. И псу твоему что-нибудь найдётся.

Кушать я очень хотела, да и Добрыня, думаю, тоже хотел, но денег у меня с собой не было. Честно говоря, денег у меня вообще никогда не было. У нас в деревне они никуда не годятся, разве что стены в избах украшать. Когда приезжают купцы, то мы просто меняем нужные товары на беличьи и лисьи шкурки. Иногда на зерно и репу. Но про деньги я слышала. Бабушка сказывала, что деньги – это такие маленькие блинчики с рисунками, но не из теста, а из меди или серебра. Блинчиков у меня не было, зато был нож, даденный дядькой Малютой. Я его под понёвой спрятала, а как тётка про пирожки заговорила, сразу на свет вытащила.

Только сейчас я разглядела его по-хорошему: тяжёлый, остро оточенный, узкий – настоящий боевой нож, как у батюшки моего. С таким и на медведя идти можно. Я протянула его лотошнице, может за нож пирожков даст? Стоит же он каких-то денег?

Однако тётка почему-то вытаращила глаза, задышала часто и завыла в голос:

– Батюшки мои… Караул! Убивают!

Я растерялась. Кого убивают? Зачем? Народ отхлынул от меня, будто от хворой, а Добрыня ни с того ни с сего вышел вперёд, ощетинился и зарычал – хрипло, с клокотом. Люди отхлынули ещё дальше, зашептались меж собой. У некоторых в руках замелькали палки. Ничего себе порядочки. Здесь всегда так пирожками торгуют?

Откуда-то явились двое гридей, молодой да старый, раздвинули толпу плечами, посунулись к лотошнице. Лица у обоих грозные, будто их от дела важного оторвали, и за это они всем тут сейчас головы поотшибают. Я своей головой очень дорожила, поэтому немного отступила.

– Чего орёшь? – рявкнул на лотошницу молодой. – Чего народ баламутишь?

Тётка недолго думая ткнула в меня пальцем и опять заверещала:

– Вот она, лиходейка! На честных торговцев с ножом бросается! Хватайте её люди добрые!

Я, наконец, поняла, кого тут убивают. Гриди поняли тоже и повернулись ко мне. Тот, что годами постаре, покачал головой, а молодой накрыл ладонью рукоять меча и нахмурил густые брови.

– Ты что, девка, в поруб захотела?

В глазах гридей я читала подозрение, словно они в самом деле разбойника повстречали, хотя здесь я бы с ними поспорила. Вид у меня, конечно, помятый, но до разбойничьего не дотягивал. Я хотела объяснить им, что бояться меня не надо, но потом вдруг увидела себя со стороны: одёжа грязная, ноги босые, косища растрепалась, про личико и вымолвить страшно. Да ещё нож этот. И в самом деле, если не разбойник, так подмастерье однозначно, поэтому я попробовала оправдаться.

– Я пирожок хотела на нож обменять. Нет у меня боле ничего, вот я нож ей и протянула.

Я когда хочу, могу напустить на себя очень жалостливый вид. Губки подожму, из глаза слезу выжму, ладошки к груди прижму – ну самое несчастное создание на свете. Я много раз этот приём на батюшке проверяла, когда он меня пороть за что-нибудь собирался – действует. На гридей тоже подействовал.

– И то верно: средь бела дня, с ножом… да ещё девка, – задумчиво протянул старший. – Не с глузду же она двинулась.

Младший кивнул и шагнул ко мне. Добрыня подался навстречу, прижал уши к затылку и зарычал утробно: не подходи.

– Убери пса, не то зарублю ненароком, – скривился гридь, останавливаясь. – Зла мы тебе не желаем.

Я быстро присела, обхватила Добрынюшку за шею и притянула к себе.

– Ну что ты, милый, что ты… успокойся…

Добрыня малость присмирел, хотя на гридя по-прежнему косился с недоверием. Тот не стал рисковать и остался на месте.

– Не знаю откель ты нож этот взяла, – заговорил он, – но за такой и всего лотка расплатиться не хватит. Хороший нож. А ты, – это он уже тётке, – прежде чем караул звать, разберись, что к чему. Нам на каждый крик бегать радости мало.

– Да как так! – вспыхнула лотошница. – Она ж мне угрожала!

– Иди по доброму, – подталкивая её в спину, сказал старший. – По тебе-то поруб давно плачет. Иди, не вводи в грех.

Шипя ругательства, тётка бросила в мою сторону ядовитый взгляд и пошла прочь. Народ ещё посудачил немного, обсуждая, вправду ли я хотела ограбить лотошницу или той показалось, и тоже начал расходится. Вдаваться в подробности и выявлять истину никому нужды не было.

Старший повернулся ко мне.

– Ты спрячь нож-то. Нечего по улицам с ножом бегать, – он помолчал немного, разгладил седые усы и спросил по-отечески. – Каким ветром тебя в Киев занесло, милая?

Это он по понёве догадался, что я не местная. Я уже сказывала, что в каждом роду-племени на одёже свои узоры вышивают. Он человек поживший, и мой род признал сразу.

– Шла бы ты к своим, девка.

– Куда идти-то? – неуверенно произнесла я. Найти бы этих своих, да и кто сейчас свои? – С кем была, их уж нет боле…

– За Подолом в Ближней верви гостевой двор радимичей. Туда иди, – посоветовал младший.

Вервью в полянской земле называют деревню, где живёт один род. Родичи – они все как один друг за другом идут, будто по верёвке, оттого и вервь. У нас такую деревню именуют печище. Я не знаю, почему печище, но думаю, что от печи; ведь печь и кормит, и обогревает, и лечит. Она и есть истинный глава рода. Ну да у каждого племени свои обычаи. У нас, например, избы рубленные, наполовину в землю спрятанные, для тепла. А крыши дёрном укрыты. Иной раз по весне смотришь издали и не понимаешь – то ли изба, то ли холмик цветущий. Поляне же свои избы из глины делают и называют их мазанками. Можно подумать, у них тут леса не хватает.

В Ближнюю вервь мы добрались, когда совсем стемнело. Ничего себе Ближняя, вёрст пять топать пришлось. Гостевой двор стоял в стороне от деревни, у края. И то верно, люди там чужие, незнакомые, вот и селятся пускай отдельно. К тому же гостевой двор – это не жилая изба, а гостевая, только для гостей. Поживёт такой гость, дела свои выполнит и поминай как звали. А кому отвечать, коли натворит чего? Нет уж, отдельно – оно спокойнее.

Ворота были закрыты. Правильно, кто в такую пору по улице бродит? Разве что тать ночной, или дух злой, забредший по случаю к людскому жилью. Умные люди после того как солнышко зашло, все ворота и двери на засов запирают и до самого рассвета никому не откроют. Мы так же у себя поступаем. А коли придёт кто, так стучи не стучи, а всё одно отпирать не станем. Тутошние хозяева, думаю, ничем от нас не отличаются, но я всё же постучала. Деваться-то некуда.

Во дворе зашлась в лае собака, и Добрыня насторожил уши. Я уже заприметила, что сторожиться он начинает, когда опасность чует. Но какая опасность может быть от собаки за высоким тыном? Да всяко ещё и на цепь привязанную? Хотя… Мы своих собак на ночь с цепи спускаем. Пущай по воле бегают, деревню хоронят. Своих-то всё одно не тронут, а добрый человек ночью через ограду не полезет… На всякий случай я тоже решила посторожиться и ухватилась за рукоять ножа – бережёного, как говорится, Дажьбог бережёт.

Скрипнула дверь и хриплый мужской голос цыкнул на разошедшегося пса. Потом тот же голос крикнул от двери:

– Кого там Чернобог принёс?

Я вдруг испугалась. А что если взаправду не впустят? Что если подумают, будто я не человек, а бес какой? Нет, я-то знаю, что я не бес, но они-то того не знают. Боженьки ж мой…

– Это я, Милослава, – жалобно пропищала я. – Девка… – Потом подумала и добавила. – Я хорошая.