Страница 3 из 9
– Ну, как знаешь. Дело твоё.
И совсем тихо, будто обращаясь к самому себе, пробормотал:
– Но всё-таки странно это как-то. Непонятно…
Кирилл не откликнулся, и между ними на какое-то время воцарилось безмолвие, нарушаемое невнятными сумбурными звуками, издаваемыми телевизором, и то замиравшим, то вновь нараставшим гомоном, доносившимся от соседей. Кирилл с мрачным, замкнутым видом, нахмурив брови и поджав губы, неподвижно смотрел перед собой, точно куда-то в пустоту. Гость же, являвший собой полную противоположность хозяину, наоборот, находился в непрестанном движении – беспокойно ёрзал по дивану, бегло озирался кругом, шумно вздыхал и отдувался, явно тяготясь вынужденным бездействием и затянувшимся молчанием.
Наконец он остановил свой блуждающий взор на стоявшем перед ним праздничном столе, уставленном разнообразными блюдами, и, потянув носом исходившие от них приятные, возбуждавшие аппетит запахи, с томной улыбкой проговорил:
– Что-то побегал я по городу, так проголодался малость. А у тебя тут такое изобилие! Аж слюнки текут.
Кирилл покосился на него, чуть помедлил, будто обдумывая что-то, и небрежно обронил:
– Угощайся.
Бойкий гость, не обратив внимания на кислую мину и прохладный тон хозяина, пробежал глазами по столу, выбирая, что бы отведать в первую очередь, и, поколебавшись самую малость, потянулся к тарелке, на которой были аккуратно, в определённом порядке, разложены бутерброды с чёрной икрой.
– Вообще-то я с некоторых пор предпочитаю красную, – вполголоса проговорил он, взяв бутерброд и, прежде чем приступить к делу, внимательно, точно любуясь, оглядев его. – Но и это сойдёт на худой конец. Дарёному коню в зубы не смотрят.
В мгновение ока съев – или, вернее, проглотив – бутерброд, он облизнулся, причмокнул губами и после короткого раздумья одобрительно кивнул.
– Ладно, это тоже ничего. Годится! – И потянулся за следующим.
В этот момент Кирилл, то рассеянно смотревший в телевизор, то периодически хмуро поглядывавший на угощавшегося гостя, вдруг будто поперхнулся и несколько раз хрипло кашлянул.
Лёха вскинул на него глаза и промычал что-то с набитым ртом. А затем, прожевав и наморщив лоб, протянул:
– А-а, ты ж, кажется, болел эти дни? Прошло уже, надеюсь? А то ещё подхвачу от тебя заразу, а мне это совсем ни к чему.
– Прошло, прошло, не переживай, – успокоил его Кирилл, криво усмехнувшись.
Лёха равнодушно кивнул и, проглотив ещё пару бутербродов, вновь принялся обозревать загромождённый съестным стол, переходя горящим взором от одного блюда к другому. На этот раз его выбор остановился на салате «оливье», и Лёха, утвердительно качнув головой, стал накладывать его на тарелку.
– Оливье – это, конечно, ужасно банально, – рассуждал он при этом с расслабленной, сытой улыбкой. – Но, что ни говори, вкусно. Это, можно сказать, классика. Какой же Новый год без оливье!.. Ну, и без шампусика, разумеется, – присовокупил он, скользнув внезапно вспыхнувшим взглядом по высокой башнеобразной бутылке с игристым напитком, бывшей главным украшением праздничного стола.
Это зрелище, очевидно, навело его на мысли определённого свойства. Выразительно кивнув на бутылку и проведя кончиком языка по губам, он вкрадчиво произнёс:
– А посерьёзнее у тебя ничего нет? Пропустили бы по стаканчику, подняли себе настроение. А то до двенадцати ещё три часа… Давай, а?
Кирилл отрицательно мотнул головой.
– Не хочу.
– Да ладно тебе, Кирюх, давай дёрнем! – настаивал Лёха, переводя масляный взгляд с собеседника на бутылку и обратно. – Я ж не предлагаю напиваться. По стаканчику – и всё! Чтоб взбодриться маленько, глядеть веселее. Тебе, по-моему, это нужно сейчас гораздо больше, чем мне. А то сидишь вон как в воду опущенный. Просто тошно смотреть на тебя.
Кирилл невесело усмехнулся и слегка кивнул, будто соглашаясь со словами гостя.
– И самое обидное, – продолжал Лёха, не дождавшись от приятеля ответа, – что ты отмалчиваешься, скрываешь что-то, таишь. А я ведь всё-таки кореш тебе, не чужой человек. Наверно, заслуживаю хоть какого-то доверия. Мне далеко не всё равно, что с тобой творится, почему ты сегодня сам не свой, на себя не похож. Молчишь, нос воротишь, на гулянку не хочешь идти. Что это за дела?! Объяснил бы наконец, что стряслось?
Кирилл на мгновение как будто заколебался. Метнул на товарища задумчивый взгляд, нервно постучал пальцами по подлокотникам кресла, пожевал губами, точно собираясь что-то сказать. Однако признание так и не сорвалось с его уст. Вместо этого он скривил их в усталой усмешке и тихим, бесцветным голосом, чуть растягивая слова, проговорил:
– Да, у меня есть коньяк. Хороший, дорогой. Если хочешь, я налью тебе. Но сам не буду, извини.
Лёха, обманутый в своих ожиданиях, разочарованно вздохнул и помотал головой.
– Нет уж, спасибо, – буркнул он, сердито зыркнув на приятеля, – не надо. Что ж я, алкаш, что ли, один пить! Прибереги свой коньяк для более дорогого гостя. Или гостьи…
Едва произнеся последнее слово, Лёха вдруг оборвал сам себя и, точно осенённый неожиданной догадкой, устремил на Кирилла долгий, пристальный взгляд. Несколько секунд он молчал и лишь морщил лоб, будто усиленно соображая что-то, а затем, видимо в конце концов сообразив, ухмыльнулся и понимающе протянул:
– А-а, я, кажется, догнал наконец, чё с тобой такое!
Кирилл сумрачно взглянул на него и чуть шевельнул губами, но не издал ни звука, по-видимому ожидая, чтобы не в меру догадливый гость высказался до конца.
Тот выдержал многозначительную паузу и, не переставая усмехаться, полувопросительно-полуутвердительно произнёс:
– Это из-за Сашки, да?
Губы Кирилла едва заметно вздрогнули, брови медленно сдвинулись, лицо насупилось ещё больше и даже как будто побледнело. Он ещё некоторое время хмуро смотрел на приятеля и слегка кривил рот, как если бы готовился сказать что-то. Но вновь не обмолвился ни словом, лишь передёрнул плечами и отвернулся.
Однако проницательному – или, вернее, осведомлённому кое о чём – гостю, похоже, всё было ясно и без слов. Довольный своей сообразительностью, он усмехнулся ещё шире и, не сводя с друга пронизывающего взора, стал развивать свою мысль:
– Ладно, можешь не отвечать. И так всё понятно. Данила рассказал мне на днях, как ты поцапался с ней у него на дне рождения и как она при всех съездила тебе по роже. Я, правда, не понял хорошенько, из-за чего у вас там случился этот сыр-бор… Но это и не моё дело, – прибавил он и отвёл глаза в сторону.
Вероятно, Лёха решил проявить деликатность и не развивать дальше тему, явно болезненную для его товарища. Но хватило его ненадолго, минуты на две, не больше. После чего он опять впился в Кирилла пронзительным, чуть смеющимся взглядом и мягким, задушевным тоном заговорил:
– Но я думал, что всё уже утряслось, что вы помирились. Недели две ведь прошло с тех пор… А у вас, оказывается, эта бодяга продолжается. Что, неужели всё так серьёзно?
Кирилл, как и следовало ожидать, опять промолчал. Лишь глухо бормотнул что-то и упёрся угрюмым взглядом в телевизор.
Лёха же, видимо не слишком нуждаясь в его разъяснениях, самостоятельно – и явно не без удовольствия – продолжал свои умозаключения:
– Так, значит, вот из-за чего ты сидишь тут один, никуда не хочешь идти и даже на звонки не отвечаешь. Ну что ж, теперь всё понятно. Ясно как божий день! А я-то думаю, куда это Кирюха пропал, будто сквозь землю провалился? Сказал кто-то, что заболел, мол, лежит с высокой температурой, чуть ли не в жару. Вижу я теперь, что это за жар!
Он на мгновение остановился и ещё раз окинул недвижимого, безмолвного приятеля упорным, нагловатым взглядом. Потом машинально бросил себе в рот немного салата, запил его соком и, облизнув губы, повёл свою речь дальше:
– А я уж думал, что ты лежишь тут пластом, в горячке, при последнем издыхании. Всё хотел навестить тебя, да как-то времени не хватало. То туда надо было, то сюда, как обычно перед Новым годом. Ты, надеюсь, не в обиде на меня за это? – Вопросительно посмотрев на друга и в очередной раз услышав в ответ молчание, Лёха насмешливо осклабился и, сохраняя на лице такое выражение, продолжал: – Но вот сегодня я, наконец, добрался до тебя. И что же я вижу? Кореш телом жив-здоров, но пребывает в глубокой депрессии. И ещё неизвестно, что хуже: валяться с сорока градусами или вот так вот страдать… от любви.