Страница 3 из 32
У берега колобродил сулой — ветер дул с моря, и здесь сталкивались два встречных течения. Надобно было немалое мужество и уменье, чтобы в такую погоду вывести байдары из бухты.
Баранов разбил флотилию на две партии: одну возглавил любимец и ближайший помощник правителя Иван Кусков, вторую — Нанкок. Обычно неуклюжий, как разжиревший тюлень, на охоте тойон становился ловким и расторопным партовщиком[6]. За это и сходили ему с рук многие проделки и плутни, которых Баранов не простил бы другому.
— С кем пойдешь, Лисандра Андреич? — спросил Нанкок. — Со мной али с Иваном?
— С тобой, с тобой, толстопятый, — засмеялся Баранов. — Ты удачливей.
Тойон расплылся в довольной ухмылке: шибко любил, когда его хвалили.
Байдары со скрипом сползали с прибрежной гальки и одна за другой выходили в море. Партия Ивана Кускова развернулась и пошла на юг, Нанкок взял путь к северным островам.
Алеуты гребли мерно и споро. Баранов, зажав в коленях ружье, сидел с опущенной головой и, казалось, дремал. Водяная пыль кропила его желтоватое лицо, а ветер шевелил на висках остатки седых волос.
Двенадцать лет жизни отдал правитель этому неласковому краю, двенадцать лет постоянных лишений и неусыпных трудов.
На матерой земле судьба тоже не баловала Баранова. Изрядный химик-самоучка, рудознатец, стекловар, Баранов был начитан и в истории, и карты понимал не хуже заправского морехода. И когда Григорий Иванович Шелихов стал искать достойного и способного человека для управления новооткрытыми американскими землями, выбор его пал на Баранова. В то время дела Александра Андреевича были из рук вон плохи: в Анадырске чукчи разграбили и сожгли его единственную факторию, а работников перебили. Случилось это оттого, что приказчики вопреки запрещению Баранова тайком продавали чукчам спирт, и однажды в пьяном угаре туземцы превратили острог в пепелище.
Потеряв все состояние, Баранов был вынужден принять предложение Шелихова и в августе 1790 года на галиоте «Три святителя» отбыл на Кадьяк. Здесь ему пришлось не только преодолевать недоверие и враждебность туземцев, но и выдержать длительную борьбу со своими же подчиненными. Один штурман Талин попортил Баранову немало крови и нервов. Талин был офицером военного флота и Баранова, в то время не имевшего никакого чина, не ставил ни в грош. Он отказывался выполнять распоряжения, писал бесконечные кляузы в правление Российско-Американской компании и даже подстрекал кадьякцев к открытому мятежу.
Доведенный до отчаяния, Баранов подал в правление рапорт, в котором просил уволить его от должности.
«Лестною ли кажется мне жизнь и продолжаемые труды в пользу Отечества, — писал он, — когда каждый мой шаг идет в разбор по пристрастным приговорам?»
Шелихов, боясь потерять дельного человека, поехал в Петербург хлопотать о чине для Баранова. Однако скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Лишь в мае прошлого года, спустя семь лет после смерти Шелихова, Баранов был пожалован званием главного правителя русских колоний и золотой медалью на Владимирской ленте.
«Двенадцать лет, — сокрушенно думал Баранов. — Здоровьишко уходит, а забот все боле становится, и конца им не видно. Вот на Ситхе опять неспокойно. Похоже, колоши[7] готовят какой-то новый подвох, недаром там крутится этот бостонский прохвост Барбер. Наши поселения ему словно в горле кость. Не токмо ружьями и порохом, а и пушками, подлец, индейцев противу нас вооружает…»
Баранов тряхнул головой, отгоняя невеселые мысли, и огляделся. Байдары ходко приближались к небольшому каменистому острову. Его берег был сплошь усеян зверем. Тысячеголовая шевелящаяся масса напоминала исполинский пчелиный рой. Рев старых котов-секачей перекрывал временами шум прибоя.
Причалив к берегу по обе стороны лежбища, зверобои с дрегалками[8] в руках двинулись на стадо. Шли с тем расчетом, чтобы отрезать секачей и маток от молодняка. Секачи заметно выделялись в гуще стада величиной и темно-серой окраской шкуры. При приближении людей они не трогались с места, а только разевали пасти и угрожающе шипели, заслоняя собой детенышей-котиков. Котики — цвета черного бархата — обеспокоенно и жалобно кричали; в их крике, похожем на блеяние ягнят, слышалась Баранову мольба о пощаде.
Ударами дубинок отделив от родителей, молодняк погнали в глубь острова. И здесь началась бойня. Оглушенных котиков хватали за ласты, стаскивали в одну стонущую окровавленную кучу.
Всякий раз, когда приходилось бывать на промысле, Баранов испытывал чувство стыда и омерзения к себе. Это ощущение не смогли притупить даже годы: к виду и запаху крови привыкает не всякий. Но был ли он властен изменить что-либо в заведенных порядках? Компания, на службе у которой состоял правитель, не думала щадить ни людей, ни животных: у нее была одна цель — как бы поскорее и подешевле набить «мягким золотом» глубокие трюмы кораблей. Не далее как в июне лейтенант Хвостов увез в Охотск одних морских бобров семнадцать тысяч шкур. (А за каждую шкуру-то кантонские купцы платят сто пятьдесят рубликов!)
— Грех и великую подлость совершаем перед потомством нашим, — пробормотал Баранов и поднял ружье. Выстрел служил сигналом — с «охотой шабашить».
ГЛАВА 4
Каждый день шли ливневые дожди. Воздух настолько пропитался влагой, что постельное белье приходилось отжимать, как после стирки. Зеркала в каютах запотевали и слезились.
По приказу Крузенштерна на нижней палубе жгли огни — они горели по три-четыре часа в день, чтобы офицеры и команда могли просушить одежду.
Несмотря на банную духоту и сырость, к которой матросы не были привычны, никто из них не болел. Карл Эспенберг, корабельный доктор, придя в кают-компанию после очередного осмотра команды, разводил руками и удивлялся вслух:
— Сие непостижимо, господа! Мне, ей-богу, совестно получать жалованье. Хоть бы у кого чирей вскочил! Шучу, шучу, разумеется. А ежели говорить серьезно, то приспособляемость русского человека поистине удивительна: он с одинаковой легкостью переносит тридцатиградусную стужу и жару равностепенную. С этакими молодцами Россия когда-нибудь будет иметь отменный флот!
— А она, Россия то бишь, со времен Петра таковой уже имеет, — вскользь заметил лейтенант Головачев, игравший в шахматы с Резановым. (Головачев был единственным офицером на «Надежде», который не участвовал в бойкоте).
— Позвольте, позвольте, — загорячился доктор. — Я не собираюсь оспаривать достоинства русского флота, но согласитесь, однако, что ему еще весьма далеко до… до, скажем, английского или…
— …Или турецкого, или шведского, — язвительно подхватил Головачев. — А давно ли мы били и тех и других?
— Доктор Эспенберг говорит про иное, — вмешался в спор мичман Беллинсгаузен[9].
— Про что же?
— А про то, что англинцы суть моряки природные, а мы токмо выбираемся из пеленок. Когда мы еще не бывали дальше Балтики, капитан Кук…
— Капитан Кук! — Головачев покраснел и отодвинул шахматную доску. — Да ваш Кук, ежели хотите, изрядный путаник. Чего стоят его открытия в северо-восточном океане! Почитайте его карты, барон. Кенайскую губу[10] сей прославленный мореплаватель назвал рекою, пролив между Кадьяком и Афогнаком принял за залив, а настоящего Кенайского пролива между Кадьяком и Аляскою не заметил вовсе. Два острова — Ситхунок и Тугидок — он счел за один и нарек их островом Троицы. Зачем Ост-Индская компания послала его к берегам Америки? Ясно как божий день: дабы записать русские острова англинскими именами. Сам Кук не скрывает, что он видел тут повсюду русских промышленных, и, однако, сие обстоятельство не помешало ему нашу Нутку переиначить в мыс Короля Георга.
6
Партовщик — предводитель промыслового отряда.
7
Колоши — одно из самых воинственных индейских племен.
8
Дрегална — тяжелая дубинка, которой оглушают зверя.
9
Спустя полтора десятилетия Фаддей Беллинсгаузен вместе с М. П. Лазаревым прославит Россию открытием Антарктиды.
10
Губа — глубокий залив.