Страница 10 из 17
– Боюсь, после сего вам уже никто не подаст руки…
– И вы тоже, Ксавье?
– Не знаю,– уклончиво ответил тот, опуская настороженные глаза.– Возможно, дети и жена уже будут оплакивать своего отца на могиле.
«Вот ведь уж, как опять извернулся»,– усмехнулся в душе де Аргуэлло.
– Ладно, довольно сгущать краски, мой друг, уж кто-кто, а вы сумеете выйти из всех передряг. Ну, а искать виновных в сем деле будет несложно… Кто не виновен, кто хоть раз не влез в политику? Меня обвинят уже только за то, что я губернатор, и вынесут приговор…
– Прошу простить меня,– комендант улыбнулся одними узкими губами.– Я знаю, вам претит казарменная откровенность, ваша натура… Мораль…
– Хватит петлять, амиго. К чему эта велеречивость? А о морали забудьте; кто знает, сколько нам осталось сидеть на этой пороховой бочке? Помните, как у Данте28: Lasciate ogni speranza voi ch’entrate…29
– Ну, если так,– Ксавье оживился и вежливо вытянул руку на ореховой столешнице.– Извольте. Вы не помните анекдот, ваша светлость, что прокаженный сказал шлюхе?
– «Оставь сдачу себе?» – ответил через заминку губернатор с некоторой небрежностью, за которой скрывалась настороженность.
– Именно так, ваша светлость,– поторопился комендант, с трудом справляясь с голосом.– Я разумею, вам стоит так же ответить и русским.
Эль Санто громко и истово высморкался, спрятал платок в карман атласного камзола и потребовал, вопросительно вскидывая брови:
– Нельзя ли яснее?!
– Ясность тут одна, ваше высокопревосходительство. Испанцы со времен великой Конкисты не разучились держать оружие в руках.
– Но откуда нам взять силы? – старик, запаляясь, приподнялся в кресле.
– Силы? О, они всегда появляются, когда нужны. Я более чем уверен: гарнизона Монтерея хватит отбить атаки этих варваров. А если присовокупить к этому эскадрон вашего старшего сына Луиса, да волонтеров Сальвареса, то мы вполне бы могли рискнуть взять штурмом их форт. Разве это не решение всех проблем? Если заговорят пушки – слов уже не услышать.
– Боже мой! Какое красноречие, Ксавье! А ну-ка, придержите язык, любезный, пока не испачкали его в крови патриотов. К чему вы всё призываете к войне?! Вот до чего доводит карьеризм. Вы любите только себя. Хотя, признаться, вы и себя любили не очень красиво…
– Но что же нам делать? Если молчит Мехико? Если молчит Мадрид?
– О да! Этот вопрос, как гаррота, душит и меня. Почему до сих пор нет гонца?.. Нет предписаний?..
«По-че-му?» – мысленно по слогам построил губернатор, чтобы убедиться, что такой вопрос существует и имеет смысл. Такой вопрос, конечно же, существовал и имел смысл, но был до такой степени чудовищен и страшен, что дон Хуан вновь вжался в кресло и в отчаянье сдавил подлокотники. Ему было жаль себя, Монтерей, на обустрой-ство которого было брошено столько времени и сил… было и жаль солдат, ибо случись завтра непоправимое, никто и никогда даже не попытается разобраться в этом узле его терзаний и мук. «Господи, а если тот бред, что говорил Сальварес, действительно правда? – подумал он и содрогнулся.– Бедные мои дети, что ждет их в новом мире? Может быть, новые палачи? А я?.. Сам-то я что? – Эль Санто плотно сжал губы.– Нет, ничего не выйдет. Я по рождению и по духу буду всегда принадлежать к старому миру».
Старик закрыл глаза, чувствуя, как при звуке крепостного колокола обливается кровью сердце в его груди, точно каждый звенящий удар приближал крах империи.
– Боже мой! Это какой-то жуткий рок, Ксавье! Я чувствую, как устал, как боюсь… и прежде всего потерять себя… Знаешь, мне надо давно свести счеты с Господом. Пора по-думать о Вечности, мой друг. Я так много грешил. И, каюсь, что ранее так мало думал о Боге. Я уже в конце пути и, признаюсь, ни на что не надеюсь. Только не надо, не надо возражать мне, Ксавье, и успокаивать обманом. Я всё знаю… Я так устал от жизни. Mea culpa, mea maxima culpa…30
Комендант задумчиво и понуро смотрел на бледные морщинистые ладони губернатора и не перечил. И Эль Санто показалось, что в его узких глазах читается та же мысль, кою он только что высказал вслух.
– Если у тебя болезнь и излечить ее нет возможностей, то приходится жить с ней. А моя болезнь, де Хурадо, равно как и ваша,– это дети.
– Я понимаю ваши заботы: Кончита, Луис, Сальварес…
– Ах, помилуйте, Ксавье… не стоит бередить раны… Ладно, позже договорим, ступайте, желаю остаться один. Еще раз мои поздравления и жду приглашения на крестины,– губы старика тронула слабая улыбка.
– Весьма польщен честью, ваша светлость. Всенепременно будете званы.
Глава 15
Миновав обширную равнину и ущелье между двумя горами, отряд сотника Дьякова очутился на высоком плоскогорье. Свежесть воздуха здесь чувствовалась острее, чем внизу, в долинах. Белые кудри облаков бесконечной вереницей лохматились по небу над самыми головами. Порывистый ветер выл с утра до ночи, пригибая к земле зеленую бахрому трав и низкорослых кустарников.
Казаки хмурились: все два дня пути их преследовал унылый, нескончаемый волчий вой.
– Дурная примета,– ворчал Афанасьев, казачий десятник, ехавший рядом с Дьяковым.
– Сплюнь, Константиныч, накаркаешь, и так тоск-ливо.
– Вот тебе на, Мстислав Алексеевич,– десятник хитро улыбнулся в пшеничные усы.– Ты ж у нас ни в чох, ни в вороний грай не веришь. Эй, да не темни ты очи, Ляксеич, и брови не хмурь, поди ж, сумеем с басурманом столковаться? Языки-то хоть у нас и разные, да небушко над нами одно. Им-то, поди, тоже не в жилу драку чинить? Небось в мире-то слаще житье… Эк, беда,– Афанасьев хлопнул себя по животу, что дородно нависал над ремнем, и почесал лунную лысь, снимая папаху.– Вечно так: кто в рай к ангелу, а мы завсегда к черту на рога. Да пусть и так, брат,– Константиныч шлепнул себя по распаренной шее, сбивая докучливого слепня.– Один шут, образумим испанца… А ежли нет, то милости просим, хто с казацкой шашкой переведаться хочет… Ты ж помнишь, Ляксеич, чо его благородие на дорожку сказал: «Смерть наших ребятушек – это вода на мельницу тех, хто выжить нас жаждет». Не ко двору наш мужик пришелся на ентой земле… Да токмо русак не из воску Христом слеплен… Пусть только сунутся…
– Да замолчишь ты?! – Дьяков сплюнул с досады.—На словах-то мы все как на гуслях. И ты меня, Борис, за ногу-то не лапай, я тебе не девка. Руби сразу, что наросло, но только не жужжи.
– Ух вы какой, вашбродь. Еще не вскипело, а вы уж заварились.
Десятник жаро матькнулся сквозь зубы и пощурился окрест. Плоскогорье медленно спускалось к побережью. Долины расступались всё шире, захватывая дух величием своего простора.
– Чо ты всё злисся, Мстислав Алексеич!? – расстроенный Афанасьев пришпорил утомленного жеребца.– Думаешь, тебе одному заботливо да горько? Нам, может, всем жить-то осталось пустяки. Вдруг удавит нас испанец аль возврату не даст, бросит заложниками в острог.
– Не скули. Твоим языком только сваи забивать.
– Ну вот вы опять… Лучше б водочки, вашбродь, для настрою народу во внутрь приказали принять… Ишь ведь каки хмурые, притомились мужики.
– Не время, Борис Константиныч. Скоро подъезжаем. Ты давай-ка проверь, чтоб вид у всех был, пуговицы и крючки… И оружие, чтоб до зеркального блеску!
Всадники растянулись гуськом и стали спускаться по каменистой тропе в салатную долину. Вода была на исходе, и отряд начинала томить нарастающая жажда. Покуда пересекали плоскогорье, им ни разу не попался ручей или родник. Под копытами шуршала лишь жесткая трава да растрескавшаяся земля. На горячих камнях грелись змеи и ящерицы-тейю, в воздухе звенела мошкара, от которой не знали покою ни животные, ни люди.
Спустившись в долину, казаки приметили впереди себя большое стадо антилоп, бредущих к югу.
– Вот и славно, братцы! – обернулся обрадованный десятник.– Утолим жажду еще до обеда – зверье-то на водопой тянется.
28
Данте, Алигьери – величайший поэт Италии и всего средневекового периода (1265—1321); принимал участие в общественной и политиче-ской жизни своей родины Флоренции; был осужден на изгнание, а затем и на смертную казнь; покинул навсегда Флоренцию; скитался по разным местам; последние годы жил в Равенне, где и похоронен. Первое его произведение – «Vita nuova» – собрание стихотворений. Его «Convito» —образчик итальянской научной прозы.
Его «Rime» содержит стихотворения, сонеты и канцоны. Обессмертил себя «Божественной комедией», состоящей из трех частей: «Ада», «Чистилища» и «Рая» и представляющей «поэтическую энциклопедию средневекового миросозерцания». (Прим. автора).
29
Lasciate ogni speranza voi ch’entrate (итал.) – по Данте, надпись над воротами в ад, означающая: «Оставьте надежду входящие сюда». (Прим. автора).
30
Mea culpa, mea maxima culpa – Мой грех, мой самый большой грех (лат.).