Штопальщик времени

Следом за нами из дверей общежития вышел эстонец, тоже направился к такси.

– Поедет отдельно, в своём такси, – сказала казашка, – держит дистанцию!

Пока ехали, за Савеловским вокзалом увидели красные транспоранты на серых стенах угрюмых зданий по обеим сторонам улицы. В Москве готовились к очередной годовщине Октярьской революции.

На Площади Восстания, где находилось здание курсов, его такси остановилось первым. Эстонец успел выйти из своей машины, подойти к нашей и открыть нам дверцу.

– Доброе утро! – вежливо улыбнулся он.

Мы тоже поздоровались и направились к дверям здания.

– Хочет показать, что он Европа, а мы Азия! – шепнула казашка.

– Нет, просто вежливый человек, он нам симпатизирует, – поправила я, – ему нравится, что мы тюрчанки, а он – лив.

– Что ещё за лив? – удивилась казашка.

– Раньше эстонцы назывались ливами.

Мы нырнули в тёмное здание курсов. Сегодня там должны были показывать фильм Микеланджело Антониони «Красная пустыня».

1970-е гг.

Ведьмы

Они встретились вечером на широкой улице среди громадных зданий в центре города, возле телеграфа, магазинов «Подарки», «Парфюмерия» и новой двадцатиэтажной гостиницы «Националь».

Одна недовольно постукивала маленькой лакированной туфелькой по громадной ступеньке у выхода из телеграфа, другая в такт ей водила бронзовой туфлей по неровному асфальту и щёлкала замочком сумочки.

– Мне надоел этот египетский зал, египетские статуэтки и льготные поездки в Сирию, Ливан, Египет! – сказала первая.

– А мне надоел бухарский Токи-Заргарон, самаркандский Шах-и-Зинда, Хива и Куня-Ургенч!

– Мне надоело разговаривать с Вильямом Сарояном, Абигом Авакяном, Мартиросом Сарьяном и Грантом Матевосяном!

– А мне надоел Басё, Акутагава Рюноскэ и «Тысячекрылый журавль» Ясунари Кавабата!

– Мне надоели Кижи, Норильск, дикий Уссурийский край и Камчатка!

– А мне надоел Лувр, Темза, синее небо Италии и площади Испании!

– Мне надоел этот центр, этот телеграф, универмаг, «Парфюмерия», «Подарочный» и это «Артистическое кафе»!

– И мне надоели! И мне!

В тот же миг со ступенек телеграфа взмыли вверх две ведьмы, одна поменьше, вторая побольше. Первая – в клетчатых брюках, в синей мохеровой кофте, с золотыми браслетами в ушах, носу и щиколотках, вторая – в вельветовом платье огненного цвета, бухарской вишнёвой безрукавке, чулках в резиночку и в стоптанных бронзовых туфлях со сбитыми каблуками.

– Где наше любимое капустное поле? – завопила первая, проносясь над тёмными крышами домов.

– Где наша любимая еда? – вторила ей вторая, отгоняя от себя и от своей подруги шёлковым платочком рвущиеся из бесчисленных дымоходов клубы дыма.

Через некоторое время они опустились на бархатное чёрное поле, на котором как чудесные аппликации сидели кочаны капусты. Они были ровненькие, кругленькие, цвета первого весеннего салата.

– Заходи слева! – закричала первая, снимая с плеча сумочку и засучивая рукава своей мохеровой пушистой кофты. Глаза её сверкали чудесным синим пламенем, щёки порозовели, она вырвала из земли большой кочан с краю, но о чём-то вдруг задумалась.

– Встретимся на середине! – донеслось с противоположного конца поля.

Отсюда казалось, что оранжевая бабочка с вишнёвым узором на крыльях опустилась на капустные грядки. И скоро звонкий хруст заполнил тишину этого быстро темнеющего осеннего вечера. Маленькие кролики с подрагивающими носами и то и дело раздвигающимися в неверной улыбке губами стояли семьями у краёв поля, наблюдая за этим равномерным уничтожением капустных грядок. Они убегали к лесу, к дороге, к себе домой, звали соседей на помощь, те прибегали, смотрели, но ничего нельзя было поделать… Совхозная кошка, вышедшая на охоту за разжиревшими за это лето воробьями, выскочила к капустному полю и остановилась, глядя стеклянными зрачками на двух реющих над землёй, над кочанами капусты ведьм, а потом фыркнула и понеслась что есть духу в совхозный коровник, где уютные душистые коровы жевали в тёплом полумраке почти свежее сено. Но даже здесь, сквозь тихое гудение электродоильных аппаратов слышался этот ужасный хруст.

Когда ведьмы покончили с капустными грядками, они подожгли чужую дачу, поймали седого козла с грязной бородой и заставили его признаться, что он был некогда стройным красивым юношей с тонким красивым голосом. Затем взобрались на две разлохмаченные ветлы и стали так громко петь и заливаться ведьминым смехом, что целое поселение воробьёв, весело снующих по огромной мусорной свалке позади совхозных полей, вдруг решило как можно скорее сняться с этого места и подобно другим приличным птицам отправиться на юг, в тёплые края. Потом обе ведьмы остановили электричку и разнесли по воздуху всех пассажиров по домам. «Потому что ведь лучше по воздуху, по чистому», – завывала в уши пассажирам первая. «Чем по ржавым, страшным рельсам», – подпевала вторая. А когда уже совсем стемнело, обе ведьмы встретились под дрожащими листочками преждевременно изъеденного жучками тополя, посмотрели друг на друга, окрест себя, на всю эту осеннюю развороченную природу и дружно вздохнули.

– Всё же мне, наверное, никогда не встретить человека, которым я могла бы действительно восхититься! – сказала первая, уронив руки и плечи и блистая своими чудесными, величиной с небо, глазами.

– А у меня, наверное, никогда не будет своей крыши над головой! – сказала со вздохом вторая.

Обе ведьмы посмотрели друг на друга, приблизились, обнялись, расцеловались и разлетелись в разные стороны: первая, меланхолично вздыхая, – в город из розового туфа и зелёных садов, где в домах живут спящие или бодрствующие загадочные люди с дугообразными бровями, где по улочкам бродят горбуны, карлики, красавицы и прекрасно одетые торговцы в лакированных туфлях, а вторая – в болота и туманные просеки пригородного района столицы, в двухэтажный дом с мезонином, верандой, садом, большая комната на первом этаже, топится дровами, пятнадцать рублей в месяц, без удобств…

Как мы ходили на спектакль в Театр Резо Габриадзе

Да, такого спектакля я уже давно не видел: куклы были очень смешные и всё делали, как живые люди, даже ещё лучше, и занавес был небольшой, но красивый, как будто из старинного шёлка зеленоватого цвета или из бархата, а сами артисты, которые после спектакля выходили раскланиваться и показывать кукол, были молодые, похожие на студентов, только один был седой и весь в чёрном. Но в зале было очень душно, режиссёр вышел в зал, извинился за жару. Я думал – он вышел, чтобы рассказать содержание пьесы, ведь спектакль шёл на грузинском языке, и хоть переводчик переводил, но это совсем разные вещи, когда переводчик голосом заслуженного артиста переводит слово в слово или когда автор рассказывает каждый раз по-новому, смешно получается, зрители смеются и запоминают, где смешно, и во время представления смеются в этих местах ещё громче…

Да, народу в зале было как в метро в часы пик, мы-то пришли на час раньше, потому что у нас было два билета на троих, и вошли в тёмный зал рано, поглядели на эти чёрные стены – оказывается, сейчас модно красить стены в театрах в чёрный цвет, а потом я заглянул в будочку позади зала с какими-то переключателями, хотел что-нибудь там подкрутить, включить, например, прожектора, наставленные на сцену. Но Роза не разрешила, сказала, ничего трогать нельзя, мы же не в гости к кому-нибудь пришли, а в театр. Потом мы хотели пойти выпить соку в буфете, чтобы время быстрее шло, но в буфете стоял у стойки сам режиссёр и угощал своих друзей. Мы уже сказали ему: «Здравствуйте!», когда пришли в театр. А он сказал: «Проходите!» Не здороваться же ещё раз, ведь он знакомый наших друзей, а не наш знакомый. Потом я увидел старушку с программками, пробирающуюся между кресел – таких старушек с совершенно белыми волосами, с причёсками можно видеть в музеях и театрах. Роза сказала: «Пойди купи программку», и я побежал за старушкой и чуть не влетел через запасную лестницу в большой зал, там шёл спектакль Анатолия Эфроса «На дне». Я этот спектакль три раза смотрел, мы с мамой даже на репетиции ходили… Правда, там в спектакле есть такое место: женщина лежит на сцене и умирает, и мне каждый раз страшно делалось в этом месте, но вообще, спектакль мировой.