Тьма века сего

Предел четко ощущался по правую руку, зияя навстречу миру, словно бездонная каверна, своей парадоксальной, неясной мощью, в которой, как стриг ни прислушивался, по-прежнему нельзя было ощутить ничего — ни зла, ни благодати. В обоих представителях семейства Гессе, он видел, это пробуждало любопытство, а в младшем еще и азарт, сам же фон Вегерхоф свои чувства определить затруднялся. Мир давно уже был четким, понятным и банальным, всё подлежало классификации, всё укладывалось в ту или иную систему, всё уже давно было ясным, всё уже было. Люди четко делились на типы и категории, события однозначно относились к той или иной степени либо пользы, либо вреда, либо зла, либо добра, даже когда совесть, мораль или Господни заповеди говорили, что где-то всё не так однозначно; даже это неоднозначное можно было разложить на части, и тогда уж каждой части легко присваивалась та или иная категория. События вокруг не блистали новизной — человеческая история и человеческое бытие были банальны, типичны и повторялись во всем, от бытовых мелочей до великих свершений, и nil novi sub luna[76]. С одной стороны, в этом были свои плюсы, ибо натура жаждала покоя и никогда, сколько он себя помнил, не стремилась к увлекательным приключениям и удивительным открытиям, с другой же стороны — сие положение вещей удручало, делая и без того не слишком желанную долгую жизнь еще унылей, скучней и тягостней.

Предел стал тем самым новым.

Его нельзя было разложить на составные части, классифицировать, приклеить ярлычок с именованием и описаниями, он не укладывался в готовые привычные схемы и не желал быть пусть и чем-то неизведанным, но неизведанным, о котором было бы известно, а что же именно надо изведать. Это было просто нечто. Нечто, существующее само по себе и само в себе, от него нельзя было протянуть никаких нитей и связок хоть с чем-то, что уже было известно и понятно.

Это выбивало из колеи, это рушило уже почти воцарившееся спокойствие в душе, мыслях и жизни. Это спокойствие, спасительное равнодушие, позволявшее смиренно и благодушно встречать каждый новый день, год, десятилетие затянувшегося бытия, не покидало уже давно и, казалось, не поддавалось уже никаким жизненным неприятностям. «Неприятность», именно по этой категории проходила даже долгая агентурная работа в среде себе подобных, грозившая в случае неудачи тяжелой и неприятной смертью. Смерть сама по себе не пугала, неприятным было осознавать, что от его успеха на этом непривычном поприще зависит благополучие Конгрегации как таковой и людей, подвести которых хотелось меньше всего на свете. У этих людей не было времени пробовать и начинать сначала, не было бескрайнего права на ошибку, не было возможности ждать благоприятных раскладов…

«Если возраст, по-твоему, изъян — со временем, можешь мне поверить, он исправится»…

Когда это было? Вчера? Еще вчера. Нетерпеливый мальчишка-инквизитор за столом напротив, с нескрываемым подозрением глядящий на тварь перед собою, а тварь убеждает его, что ей можно верить, и со снисходительной улыбкой смотрит на охотничью злость в глазах… Еще вчера. Еще миг назад. И вот он, этот мальчишка, с густой сединой в волосах, длинным списком ран и увечий, телесных и душевных, а пройдет еще миг — и от него останется лишь воспоминание. На его место встанет другой, и все начнется сначала…

Ecce homo[77].

Человек приходит в мир на один миг из вечности — и уходит обратно, оставляя за собою кто пустоту, кто разруху, а кто камень или два в кладке, которую продолжит возводить пришедший следом, и кто-то разбивает эту кладку намеренно, а кто-то просто положит не тот камень или не той стороной, или раствор смешает неверно — и другим идущим следом приходится разбирать, строить заново, править… Кто-то делает это, потому что должен, кто-то — потому что хочет, кому-то важен результат, кто-то наслаждается процессом…

Александер фон Вегерхоф не стремился возводить стены, мастерок в руку он взял помимо воли, а каждый новый камень поднимал с немыслимым усилием, опасаясь всякий раз, что уложит его вкривь и вкось, каждый раз жалея, что нельзя просто взять и бросить это занятие. И вот когда, наконец, оно стало привычным, рутинным, обыденным — спокойствие пусть не рухнуло, но зашаталось. Предел, этот обломок неведомого в привычном мире, коробил своей непостижимостью, непонятностью, тайной… Но вместе с тем этот брошенный в пруд спокойствия камень всколыхнул что-то еще. Что-то совсем забытое, настолько давнее, что и сама память запнулась, пытаясь выудить из глубин себя это «что-то». Что-то из детства, когда мир был еще чудесен, а его познание — увлекательно и восхитительно, темный чердак — полон неведомых существ, а пруд недалеко от имения принадлежал воднику[78], которого сам лично видел вчера, именно его, что вы, нет, это не просто щука мелькнула в роголистнике, честно видел…

Предел, загадочный, неопределимый Предел был первым за долгие годы явлением, приводящим на память забытое в детстве слово «чудо». Не Господни чудеса, каковые ввиду собственного опыта разум уже отказывался считать чудесами, а почитал за события по-своему понятные, логичные, всего лишь попросту редкие, и не творимые иными силами зловещие чудеса, к коим уже привык так же, как к восходу и закату, а просто чудо. Оно просто было, просто существовало — самодостаточное, безличное, безмятежное. Как небо. Как птичье пение. Как ветер. И если за свою долгую жизнь Александер фон Вегерхоф научился худо-бедно читать по людским глазам и лицам — именно это чувство и тянуло сюда всех этих людей, за ним они и пришли, из-за него здесь и остались. Предел не манил к себе неведомой силой, не шептал разуму потусторонними голосами, но противиться полузабытой детской вере в чудо, тяге к чуду — это было куда сложнее, нежели противостоять дьявольским искусам. Эти люди не могли ощутить всего, как ощущал он сам или сгинувший в Пределе expertus, но что-то всё же наверняка пробивалось и к ним, что-то цепляло за душу…

Фон Вегерхоф вдруг словно запнулся, и тело само встало как вкопанное, прежде чем разум смог осмыслить, что вдруг произошло, что вдруг стало не так. Два мгновения стриг стоял неподвижно, вслушиваясь в мир вокруг и тяжело пытаясь выбраться из одолевших чувств и воспоминаний, словно из трясины, а потом медленно присел на корточки, глядя на пятачок земли перед собою.

Следы. Подошвы башмаков, много. Будь он следопытом или хотя бы завзятым охотником — быть может, сумел бы определить, сколько именно человек топталось здесь совсем недавно. Точно не один и не двое. Листва сдвинута в стороны, именно нарочно сдвинута, образуя собой неровный контур вокруг вытоптанной травы. Большое выжженное пятно в центре этого круга. Остатки погасшего костра. Недавнего: зола и мелкие угольки еще не успели слежаться. И запах…

Кровь.

Чуть уловимый, едва ощутимый, слабый запах человеческой крови.

Ее было не видно, но этот запах он бы не спутал ни с чем.

Глава 14

— Кровь… — повторил Курт, задумчиво массируя правое плечо и пытаясь пристроить под столом ноющую ногу так, чтобы старый перелом не навевал мыслей о пыточной камере. — Уверен?

— Заметил, что я не завтракаю?

— Что?..

— Я не завтракаю с вами. Не обедаю и лишь пару раз легко поужинал. Не заметил?

— Вы… на взводе? — неуверенно уточнил Мартин, и стриг кивнул:

— Так сложилось, что свойственного мне питания не случалось уже месяца за три до принятия решения о моей поездке в Грайерц, и за два дня до этой поездки я перестал принимать любую пищу вовсе. Посему, Гессе, поверь, если в соседнем городе на землю упадет капля крови — я это учую и сходу скажу, человеческая она или принадлежит животному. Так вот там — там пустили кровь человеку.

76

Ничто не ново под луной (лат.). Парафраза слов Экклезиаста, 1,9: «Нет ничего нового под солнцем».

77

«Се человек» (вот человек) (лат.). С этими словами, согласно Евангелию от Иоанна, Понтий Пилат показал народу Иисуса Христа после бичевания.

78

Vodník (чеш.). — водяной, водяник.