Тьма века сего

Посему все шло установленным чередом — как века назад, когда на этих же холмах так же становились лагерем римские легионеры… Хотя, быть может, и не на этих, и не на холмах, а где-то в поле чуть дальше на юг или запад, подле Санкт-Пёльтена. Века назад этот город звался иначе — Элиум-Цетиум. А еще прежде того — Бог знает как, того история не сохранила. Историю пишут победившие, как верно заметил однажды Сфорца… История не знает, ворвалась ли та Империя в это безвестное поселение на силе мечей и осадных машин, или жители, вовремя осознавшие, что сопротивление бесполезно, просто молча дали ей войти. Так же, как оставшиеся без защиты горожане позволили это три дня назад — теперь уже другой Империи.

Века назад там, позади австрийского войска, когда-то не было замка и не было пригорода — был крохотный поселок вокруг колодца, и его имя тоже затерялось в прошлом. И кто знает, не канет ли так же в Лету нынешнее название вместе с самим замком…

Однажды канет. И это именование, и этот замок, и эта Империя, стоящая сейчас на пороге либо своего возвышения, либо бесславной гибели — все это однажды будет сожрано равнодушным временем, чем бы ни завершилась и эта битва, и все те, что еще будут. «Где теперь Рим, покоривший полмира? Где империя Александра Великого? Где все то, что было? Разрушилось, исчезло, пало во прах истории. И однажды все то, что мы делаем, тоже пойдет прахом»…

Возможно, Мартин увидит то, о чем говорил. Спустя еще век или два, или пять — если время не поглотит его самого. Если не станет одним из тех, о ком говорят — "ceciderunt in profundum"[196]. Если он выживет этим утром. Если не будет сам — pulvis et umbra[197].

Это утро было похоже на начало шахматной баталии — фигуры аккуратно и сосредоточенно расставлялись в нужном порядке, крестьяне[198] готовились скатываться с доски и исчезать в небытии, пробивая собою путь для идущих следом, башни[199] готовились держать удары, скороходы[200] изготовились мчаться самыми немыслимыми путями. Человеческие жизни и судьбы таяли, растворялись в этом море мечей, доспехов и голосов, сливаясь в единые множества, в легионы, отряды, крылья, фланги…

Вот только в этой партии королей все-таки можно убивать.

Уломать Фридриха остаться в стороне от боя не удалось; вообще говоря, на это особенно не надеялись ни Курт, ни епископ фон Берг, ни Альта, ни прочие приближенные и удаленные. Все так же, как и сам Император, понимали: в этой битве, сегодня, сейчас — он должен быть вместе с армией, должен быть впереди, должен вести ее, вести ad verbum[201], а не фигурально. Если тот, кто звал идти вперед, на мечи и копья врага, сквозь огонь и малефические удары, сам останется прятаться за спинами умирающих — потом, после победы, молва ему этого не простит.

И пока в предутреннем полумраке десятки тысяч фигур выстраивались на этой бескрайней доске, оставшаяся в лагере Альта приготовляла себя к собственной партии — на том поле боя, которого Курт видеть не мог и на котором не мог ни помочь, ни защитить. В шатре майстера инквизитора, за опущенным пологом, горели светильники и разносился аромат благовоний, а в центре пристроился низкий, похожий на широкую скамейку, маленький столик, который Альта полушутя звала «походным алтарем». Столик был укрыт аккуратно расправленной алой бархатной тканью, поверх коей разместились какие-то обструганные палочки, короткий нож, виток толстых ниток, кусок воска с прядью волос, бусина богемского граната — точно такая же, какую с самого начала этого похода носил на тонкой цепочке Фридрих…

— Алый бархат и благовония необходимой частью не являются, — с напускной улыбкой пояснила этим утром Альта. — Просто нужны мне для… гештальта. Ну, когда ты смотришь на облако и видишь там лошадь, или нет, даже не так — когда ты смотришь в полутьме на складку полога шатра и видишь чье-то лицо. И запахи — они помогают вспомнить то, что было где-то или — наоборот, сосредоточиться на том, чего здесь нет и быть не может. Мама все это могла бы организовать на голой земле под дождем в глухом лесу, а меня Конгрегация испортила тягой к уюту и красиво обставленным церемониям.

Ни Курт, ни Мартин ответить на ее улыбку так и не смогли — лишь бросили молча взгляд на столик за ее спиной, и никак не удавалось отделаться от чувства, что он вот-вот исчезнет, а вместо него явятся зияющие врата, куда эта женщина в сером платье сейчас сделает шаг — и сгинет…

— Ну бросьте, — уже серьезно вздохнула Альта. — Фридриха вы провожали к войску бравурными напутствиями, а меня уже похоронили?

— Нет, — коротко возразил Мартин, шагнув вперед, обнял сестру, прижав к груди, и уверенно сказал: — Ты справишься.

— А куда я денусь… — тихо пробормотала она и, высвободившись, отступила назад, деловито распорядившись: — Сидеть молча. Дайте мне втянуться. Потом можете разговаривать, но негромко. Меня — не трогать. Что бы ни случилось, как бы я ни выглядела, как бы себя ни вела и что бы ни происходило. Помочь все равно не сможете, а вот помешать — еще как.

Курт кивнул.

Сидеть молча…

Сидеть молча им с Мартином предстояло вдвоем: в этот бой стригу категорически запретили соваться, и тот, в отличие от Фридриха, перечить не стал. В этом бою не будет участвовать и Хагнер, в этом бою не будет вообще никого из тех, кто потом войдет в группу, чьей задачей станет Косса; эти люди и хранимое ими оружие сейчас были самым ценным в этой армии, а посему и все они тоже были здесь, в относительно безопасной части лагеря.

Майстеру инквизитору тоже было нечего делать на поле боя или рядом с ним. Строго говоря, ни его присутствие, ни присутствие Мартина не требовалось и здесь, подле Альты, но это создавало хоть какую-то видимость того, что время не уходит впустую, что они не просто отсиживаются в тылу, пока где-то там другие решают судьбу Империи и мира. Что будто бы оба заняты важным делом — оберегают того, кто оберегает Императора…

И вот теперь оба молча сидели в сторонке, глядя на то, как Альта усаживается на пол перед своим «походным алтарем», касается кончиками пальцем разложенных на нем вещей, глубоко переводит дыхание, словно готовясь нырнуть в ледяную воду в узкой проруби, что-то шепчет — едва различимо и сосредоточенно, закрывает глаза…

Еще одна фигура занимала место на доске.

Там, вдалеке, расстановка уже должна была завершиться. Империя сегодня играла белыми, и первый ход был за ней, но никаких преимуществ этот факт не давал — у черных была фора. Сегодня почти бесполезны были пушки и полностью бесполезны айнармы, оружие обороны: войско Альбрехта явно и очевидно начинать первым не намеревалось, и вынудить его к атаке возможным не представлялось. Стоять без движения армия Австрийца могла хоть до скончания веков: за ее спиной была своя земля, не тронутая войной, были города и деревни, спокойный тыл, снабжение и медленно подступающий на помощь союзник — зима. Переходить в атаку без явной и четкой уверенности в победе австрийцам тоже было ни к чему: они могли отбрасывать противника и отступать на прежние позиции хоть до скончания веков, а имперцы должны, обязаны были двигаться вперед.

Все те ухищрения, каковые еще могли сработать прежде, ложные атаки и маневры с попыткой заманить противника на пушки и пики, сейчас не работали: там, в незримых сферах, битва уже началась — разведка малефиков и expertus’ов высматривала расстановку и слабые места друг друга, выискивала засадные отряды, рассматривала резервы и раскрывала заготовленные уловки. Нельзя сказать, что обе армии были как на ладони друг перед другом, контрразведка тех и других тоже трудилась на совесть, но прежние ухищрения с прежним успехом применить уже было невозможно.

196

Пали в бездну (лат.).

197

Прах и тень (лат.).

198

Пешки.

199

Ладьи.

200

Слоны.

201

в буквальном смысле (лат.).