Андрогин

– Ох, и аппетит у вас, Мендл. И вы сами, такая.

– Аппетитная? Прямо и говорите. Мне с вами кокетничать недосуг.

– А мне… досуг. Только вы сейчас же насмехаться. Если бы вы, Мендл, могли…, вот чуточку…, если обождать… сделать над собой небольшое насилие. То есть, я хотел сказать… усилие, конечно.

– С неба падало зерно, у лошадей вырастали рога.

– Бао Сы? О чем это?

– Она говорит, что скорее у вас пуп развяжется, чем я изменюсь. То есть, никогда я не смогу. И не надо. Мне не надо. Бао Сы, это вот – тебе.

– Благодарение за приношение, Мендл. Пусть пока полежит, а я пока посмотрю – рисовая лепешка. Когда-то мои предки почитали рис за деликатес. Но потом стали употреблять его свободно. Так свобода оказалась у них внутри. Вы понимаете, Бран?

– Ну, примерно. Раньше мало было риса, теперь у них много. Ешь, не хочу.

– Балда вы. Бао Сы говорит, что главное условие внутренней свободы для большинства людей – это возможность не думать о хлебе насущном.

– Очень вы обе мудреные. Когда соберетесь вместе.

– А вы, Бран, не отставайте. Ваше собственное собрание сочинений серого вещества пока в несобранном виде. Работайте на досуге, над собой. Или суровым стражникам… мм-м-м, еще добавим сиропчику!… Или фла-вни-кхам, кх-кх, прошу прощения, самосовершенствование противопоказано?

– Я не стражник. Я сервис-охранник первой категории. Вот, между прочим, Бао Сы, простой павильонный супервайзер, а вы общаетесь с ней, будто с ровней.

– Почему нет? Бао Сы целый павильонный супервайзер, а я вообще никто, ноль, персона нон грата. Ниже меня только лабораторные микробы. И бесправней. Правда, Бао Сы?

– Ты, как мудрец-отшельник, для которого быть нищим и простолюдином не является позором. А я? В прошлом таких называли в западном мире – горничная. В старых отелях были горничные – живые люди, они сами делали вручную работу, теперь совершаемую «хоБотами», за которыми я слежу. Так что, возможно, Бран и прав. Замечу, что в аналогичном прошлом подобных ему называли всего лишь сторожами или привратниками.

– Кхм. Кххх-мм!… «ХомоРоботикс», это да. Это сила. Я однажды хотел к ним. В визовый корпорационный контроль. Но не взяли.

– Как же это вы так оплошали, Бран? Наверное, Критерий IQ-теста не прошли? Его надо сдавать коллективно. Целым взводом. Или что там у вас было?… Оп! Ряженка, ряженочка моя!… О чччеёё… демоны Максвелла ее побери! Открывается через раз.

– Дайте-ка сюда, не то перемажетесь. Здесь аккуратно надо… Вот, все. Возьмите… Вечно вам насмехаться. Критерий тут вовсе ни при чем. Критерий! Нормальный у меня критерий, семьдесят восемь, если вам интересно. Самый высокий был в отряде. Просто таких, как я, не берут в гражданские. Говорят, мы чересчур кардинальные.

– Какие, простите? Ты понимаешь его, Мендл?

– Не очень. По-моему, Бран хотел до нас донести мысль, что его несправедливо недооценили. И потому не допустили.

– Да я не слишком жалуюсь. Здесь тоже неплохо. Я, правда, хотел осесть в Оттаве, так, чтобы по-семейному. Когда выработаю контракт. Что скажете, Мендл?

– Что я скажу? Что вы олух царя небесного. Если вы хотите осесть со мной. Разве вы не понимаете, что мне отсюда хода нет? Что с «Гайаваты» меня вынесут только вперед ногами? И не вынесут, выкинут в келоидном гробу в никуда, в бездну! Такие здесь похороны… Не хочу я вашу ряженку. И рулет тоже не хочу. Простите меня, Бао Сы, Бран, я ухожу… отключить регистратор!»

ГЕНЗЕЛЬ. У двери загрохотало. Вернее, так показалось доктору Подгорному в полной тишине, в условиях которой любой едва производимый звук подобен пронзительному стону шаманского бубна. Подъехала матрица с суточным пайком, что еще могло быть для него снаружи? Человеческого лица, ни одного, он не видел уже третий день, если считать по земным часам. Не то, чтобы Вий Иванович страдал от одиночества, вовсе нет, знобко ему было от неизвестности своей участи. Знобко и как-то непривычно «каторжно», разве так? Хотя какая там каторга! Обыкновенный дисциплинарный карцер, но Вий Иванович попадал сюда в первый раз, в жизни и в воображении, оттого чувствовал себя не в своей тарелке. Ну, или не в своей вакуумной упаковке, как сказал бы Рукосуев, с претензией на остроумие. Казалось бы, вот оно, желанное плато, с хижиной и с пропитанием, довольно сносным, между прочим. Но нет, не сиделось ему и в карцере. Проблема заключалась даже не в том, что ему не полагался теперь информационный доступ, ни библиотечный, ни контактный, Вий Иванович умел занимать себя своими же собственными мыслями. Но хижину его, спасительную и вожделенную, по-прежнему окружали хищные динозавры, которые к тому же могли быть сильно голодны на его счет. Насколько голодны? Вот в этом и состоял самый насущный в нынешнем времени вопрос.

Он ожидал ставшего уже привычным за столь короткий срок пакета с пайком – суп-а-ля-бешамель, спагетти-болонезе, дифференцированные по признаку «завтрак-ужин» мюсли, вся еда с химическим подогревом, один хлопок по упаковке и готово, если, конечно, не лопнет от чрезмерного усилия, на десерт полагался фруктовый компот, чистый биологически активный суррогат без добавок глутамата натрия, по крайней мере так утверждалось на фирменном знаке «Избенка и лужок», весьма уважаемой агронациональной корпорации. Что же, паек Вий Иванович получил, вместе с компотом. Но не через вспомогательный отсек – крошечное окошко у самого пола, предназначенное для небольших посылок-передач и периодической доставки пропитания нарушителю. Нет, на сей раз отъехала с неприятным совиным уханьем вся пневматическая дверь целиком, пропустила внутрь шуршащую пакетами матрицу. А за ней в проеме нарисовались сразу две человеческих внушительных фигуры. Каковое обстоятельство и привело доктора Подгорного в содрогание. Единственное, что он успел сказать себе – ах, вот оно, началось! Совершенно не представляя, почему оно, и что именно началось, но ожидая самого для себя наихудшего. Единственное, о чем он успел также подумать с параллельной досадой – неужели не могли дать спокойно поесть! Лишив тем самым Вия Ивановича скромного удовольствия и развлечения в его тревожном карцерном заточении. Дальше уже мысли потекли независимо от него в практическом направлении. Два следователя, добрый и злой, классика жанра, но классика там или нет, знание это нисколько не спасало, и никого не спасало, понял доктор Подгорный, знать и на собственной шкуре испытать – две разные вещи. Вий Иванович заранее предпочел доброго следователя.

Фигуры вышли из проема на тусклый белый свет, никогда не гаснувший в карцерном помещение, они были словно внеземные карающие сущности, словно плыли по воздуху в белых одеяниях, безмолвно и бесстрастно сжимая в руках блестящие жезлы, не иначе, как нависшего над ним правосудия. Вий Иванович, завороженный собственными впечатлениями и переживаниями, даже попытался сложить на сей счет «версуру», как он с издевкой именовал свои робкие попытки четырехстрофного стихосложения по случаю. Вышло нечто вроде – в бликах день, на сердце пень, – его внутренний эстетический компас затрепетал, отчаянно негодуя, экое надругательство! – и доктор Подгорный осознал: в таком нервическом состоянии ни о какой порядочной «версуре» не может идти речи. Тем временем здравый смысл все же возобладал в Вие Ивановиче, глаза, сделавшиеся было от страха велики, приняли нормальные размеры, и он узрел.

Толком разглядел, что никакие это не судебные вершители, и уж тем паче не ангелы, боже упаси! А комендант Рукосуев, собственной особой, смущенный и суетливый, что было странно, карцер находился как раз в его подопечном ведении, здесь он был по праву хозяином. Рядом с ним – «завгравлаб» Тюря, иначе говоря, заведующий лабораторией гравитационных волн Агесандр Оскарович Мехличевский, в пылкой юности чемпион Федерации по кольцевому паркуру, ныне неугомонный непоседа и неисправимый неряха, хотя, как утверждал о нем весь ученый мир станции, в своем ремесле большая умница. Тюрей же его прозвали вовсе не потому, что он любил кашу-размазню или сам представлял оную в смысле человеческого характера. Но за глупую привычку, – услыхав неожиданную весть, или невероятные враки, которыми пруд пруди на «Лукошке», или попросту резкое к себе обращение от нижеподчиненного, – вытягивать нарочито губы и, с хлюпаньем разрезая воздух, издавать непотребно вульгарный, одновременно презрительный звук «Тю-юю-юю!» с непременной растяжкой во времени, словно собирался свистать всех наверх.