Страница 3 из 10
Но власти не пожелали ничего об этом знать и объявили, что ценности будут изъяты в формальном порядке как имущество, «принадлежащее государству». Кроме того, в письме 12 организаторов обновленческого раскола, опубликованном в «Петроградской правде», все верное Святейшему Патриарху Тихону духовенство обвинялось в сопротивлении изъятию церковных ценностей и в участии в контрреволюционном заговоре против советской власти.
Вслед за этим последовал арест митрополита Вениамина, и началось слушание дела, к которому привлекли еще 86 человек.
На процессе святитель, обращаясь к трибуналу, сказал: «Я не знаю, что вы мне объявите в вашем приговоре, жизнь или смерть, но что бы вы в нем ни провозгласили, я с одинаковым благоговением обращу свои очи горе, возложу на себя крестное знамение (святитель при этом перекрестился) и скажу: “Слава Тебе, Господи Боже, за все”». В ночь с 12 на 13 августа 1922 года того же года митрополит Вениамин и вместе с ним архимандрит Сергий (Шейн), миряне Юрий Новицкий и Иван Ковшаров были расстреляны на окраине Петрограда.
Репрессии не прекращались, но в отличие от самосудов 1918 года большевики теперь устраивали показательные суды, изображая справедливость. Позже академик Д. С. Лихачев, вспоминая те страшные годы, писал, что гонения на Церковь были настолько невыносимы для любого русского, что многие неверующие становились верующими, психологически отделяясь от гонителей.
В 1922 году при ЦК РКП(б) была сформирована Комиссия по проведению отделения Церкви от государства (в 1928–1929 годах – Антирелигиозная комиссия), которая жестко контролировала религиозные организации. Отмежевываясь от Церкви, власти, тем не менее, бесцеремонно вторгались во все ее дела. Если мы вчитаемся в договор церковной общины храма с новой властью – на примере Никольского храма в Оболдине (Щелковский район Московской области), 1924 год, – то увидим, что «прихожане обязались не допускать» не только действий, враждебных советской власти, но и, например, «политических собраний враждебного советской власти направления», «раздачи или продажи книг, брошюр, листков, посланий и т. п., направленных против советской власти», «произнесения проповедей и речей, враждебных советской власти» и т. д. Запрещено было и «перенесение каких бы то ни было «предметов культа» для каких бы то ни было целей – без особого, всякий раз на то письменного, разрешения отдела управления», и, разумеется, «преподавание религиозных вероучений лицам, не достигшим совершеннолетия». При храме необходимо было иметь опись всего «культового» имущества. Для проверки и осмотра имущества прихожане обязались беспрепятственно, во всякое время допускать уполномоченных лиц, а за пропажу или порчу имущества несли материальную ответственность солидарно и безраздельно. «За непринятие мер к выполнению обязанностей, вытекающих из договора, члены приходского совета подвергались уголовной ответственности». Один этот пример показывает, в какие унизительные и жесткие условия были поставлены верующие.
Решение записаться в члены приходского совета было нелегким шагом. На Поместном Соборе 1917–1918 годов отмечалось, что запись в члены приходских советов во времена атеистической власти является фактом гражданского мужества, (см.: Ровенский Г. В. Храм святителя Николая Чудотворца и селения его прихода).
Непрекращающиеся издевательства над чувствами верующих носили откровенно бесстыдный и отвратительный характер. «Сатирические спектакли», «разоблачения православных чудес», кощунства, виданные дотоле только от врагов России, вторгавшихся на ее территорию, конечно же, вызывали отторжение у верующих.
«Году в 23-м – 25-м, демонстрация в Октябрьские дни, седьмого. Я думаю: пойду посмотрю. Выхожу на Суворовской улице, Преображенская площадь, там наш дом близко, – пойду посмотрю, что там делается.
И вот я прихожу на край этой Суворовской улицы – вся площадь в грузовых машинах. И все машины заняты людьми, кощунниками. Все одеты кто в монашеских мантиях, кто в архиерейских облачениях, митрах (в настоящих) – кто что, кто с крестом, кто с кадилом, все стоят и ждут сигнала, по всем площадям, – ждут сигнала, когда им отправляться. И они в это время зевак «благословляют». Машина стоит близко к тротуару, на ней эти кощунники стоят, да такие животы набьют себе… И кривляются…
Потом по сигналу они все трогаются. По улице Электрозаводской (раньше она называлась Генеральная), мимо Богоявленского собора – на Красную площадь. Это страшная картина.
А потом везде плакаты: «За монастырской стеной». «За монастырской стеной» – это спектакль бесплатный. Там тоже всякое кощунство.
Так вот я иногда вспоминаю все это, картину эту, и думаю: воистину в недрах земли у нас праведников много, иначе бы Москва провалилась через такое кощунство. Ведь я только вам рассказала – кусочек Москвы-то, Преображенская площадь. Атам ведь рядом еще площади. И Семеновская площадь, и другая, и другая, и все улицы такие… Страшно» (Протоиерей Александр Шаргунов. Воспоминания матушки Анны).
Подобные «разоблачительные» мероприятия проводились повсеместно, и центральное место среди них занимало вскрытие мощей в храмах и монастырях, когда тела усопших православных святых изымались из мест их захоронений и передавались в музеи, причем сопровождалось все это глумлением и издевательскими публикациями в газетах. Постановление Наркомата юстиции о вскрытии мощей последовало 14 февраля 1919 года, и продлилась эта вакханалия несколько лет. В 1920 году в различных губерниях было вскрыто более 60 мощей – надругательству подверглись чтимые останки святых Алексия, Гермогена, Ионы, Филиппа, Александра Невского, Тихона Задонского. Естественное и законное негодование верующих порой выливалось в противостояние, которое власти подавляли силой оружия.
Академик Лихачев писал в своих воспоминаниях: «Молодость всегда вспоминаешь добром. Но есть у меня, да и у других моих товарищей по школе, университету и кружкам нечто, что вспоминать больно, что жалит мою память и что было самым тяжелым в мои молодые годы. Это разрушение России и русской Церкви, происходившее на наших глазах с убийственной жестокостью и не оставлявшее никаких надежд на возрождение…
Действия правительства в отношении Церкви были у всех на виду: церкви закрывались и осквернялись, богослужения прерывались подъезжавшими к церквам грузовиками с игравшими на них духовыми оркестрами или самодеятельными хорами комсомольцев, певшими на удалой цыганский мотив «популярную» песню, сочиненную, кажется, Демьяном Бедным: «Гони, гони монахов, гони, гони попов, бей спекулянтов, дави кулаков…»
Комсомольцы вваливались в церкви толпами в шапках, громко говорили, смеялись. Не буду перечислять всего того, что тогда делалось в духовной жизни народа…
Богослужения в остававшихся православными церквах шли с особой истовостью. Церковные хоры пели особенно хорошо, ибо к ним примыкало много профессиональных певцов (в частности, из оперы Мариинского театра). Священники и весь причт служили с особым чувством. Мой педагог Пантелеймон Юрьевич Германович особенно часто ходил в церковь… Тогда же крестилась Мария Вениаминовна Юдина, мой школьный товарищ Володя Раков стал прислуживать в церкви на Петровском острове у отца Викторина Добронравова… Чем шире развивались гонения на церкви и чем многочисленнее становились расстрелы на Гороховой, 2, в Петропавловке на Крестовском острове, в Стрельне и других местах, тем острее и острее ощущалась всеми нами жалость к погибающей России. Наша любовь к Родине меньше всего походила на гордость Родиной, ее победами и завоеваниями.
И с этим чувством жалости и печали я стал заниматься в университете с 1923 года древнерусской литературой и древнерусским искусством. Я хотел удержать в памяти Россию, как хотят удержать в памяти образ умирающей матери сидящие у ее постели дети, собрать ее изображения, показать их друзьям, рассказать о величии мученической жизни» (Д. С. Лихачев. Беседы прежних лет. Из воспоминаний об интеллигенции 1920–1930-х годов).