Страница 16 из 17
Стоп… Что?! Мой ступор был очевиден, и на долю секунду взгляд отца смягчился будто он вспомнил, что я все еще его сын, а не подкидыш.
— Завтра будешь давать интервью. Я обо всем договорился, — властно отченикал, и только я было хотел возмутиться как он добавил масла в огонь, — собирай свои вещи, ты возвращаешься домой!
Это не было вопросом или, на крайний случай, предложением… Нет! И подавно! Это был приказ.
Порой мне казалось, что отцу вообще не важно жив я или нет. Главное — это репутация, а еще главнее чтобы она была (и оставалась), безупречна и без единого пятнышка. Неудивительно что он так взъелся, ведь я на ней не пятнышко посадил, а напрочь испортил.
— Я не поеду домой, — сдержанно ответил я.
Отец одарил меня недоулыбкой, которая отнюдь не была милой или же хоть малость приятной, она была угрожающей.
— Ты будешь делать то, что я тебе скажу, — четко и сурово выплюнул, не давая усомниться ни в едином произнесенном слове. — Довольно! Нанянчился с тобой, — он на миг замолчал, а затем, протянув руку, требовательно проговорил, — ключи от машины.
Я опешил и крепко сжав челюсти взял их с прикроватной тумбочки, после чего вручил отцу.
Уговаривать, плакать и падать на колени я не собирался.
— Теперь ты ездишь, как все нормальные дети, — произнес, особой интонацией выделяя слово «нормальные».
— Не вернешься домой, заморожу карточки, и ту что мать тебе дала тоже.
Он развернулся, а его последними словами были:
— Водитель заедет через час.
***
Я был зол. Зол на отца, на себя, на мать, которая сидела в гостиной с нервным видом. Последний человек, которого я ожидал увидеть в этот неудачно начавшийся день, была она.
Стоило мне только со своими пожитками переступить порог (с нынешних пор своего старого нового дома), как она тотчас же подорвалась и принялась лепетать, как ей жаль,но я не слушал ее. Должно быть, отец позвал маму, дабы та посмотрела на непутевого отпрыска которого вырастила, по крайней мере это то что мне довелось краем уха услышать. Я не мог взять в толк, зачем она здесь. Если ей нужно мое прощение, то так уж и быть, я смилуюсь, только бы она поскорее свалила к своему хахалю и не мозолила глаза.
— Зайдешь ко мне, как освободишься, — вкрадчивым тоном промолвил отец, а после скрылся из поля зрения.
Я же в свою очередь направился в комнату.
— Сынок! Сыночек! — бормотала маман, между тем помогая мне раскладывать вещи. — Ты на папу не обижайся, он любит, — запнулась, и опустив глаза в подол прошептала, — тебя.
Её слова заставили меня фыркнуть. Любовь для него так же чужда, как для меня политика.
— Ага, как же!
— Папа просто очень переживает, — продолжила, не обращая внимания на мое саркастическое замечание.
— Он переживает за свою репутацию, а не за меня, — хмуро поправил ее.
— Он не хочет, чтобы у тебя были неприятности, — повернувшись произнесла, а после положила свою ладонь на мою руку, поглаживая её успокаивающими движениями.
Я долю секунды позволил себе насладиться моментом. Воспоминания с дикой скоростью пронеслись перед моими глазами. Прежде мама часто клала свою хрупкую ладошку на мою и гладила, тихо напевая. Это всегда помогало, однако сейчас это приносило одну боль.
Я вырвал свою руку, а затем сквозь зубы изрек:
— Я хочу побыть один.
Мама поджала дрожащие губы, и, кивнув, ушла тихо закрыв двери. Ком встал в горле, а вещи, что лежали в сумках, остались напрочь забыты. Сквозь шум в ушах, я услышал смех. Девичий смех.
— Нет, Яшка, — хихикал кто-то.
Сперва думал, мне показалось, и я покачал головой, однако затем назойливое и весьма раздражающее хихиканье раздалось снова. Руки сжались в кулаки, а глаза прищурились.
— Ой, да что вы такое говорите, Цукер! — наигранно сказал голос.
Я метнулся к балкону, а затем, выглянув, лицезрел это недоразумение в трениках и растянутой футболке. Матильда, черт ее дери, сидела в своем белом кресле и счастливо улыбалась говорящему.
Её улыбка, будто соль, на мою рану. Вся такая беспечная, радостная. Видеть ее было выше моих сил, а слышать этот противный голос мне не хотелось и подавно.
Я громко хлопнул дверью, после чего направился в кабинет отца. Помнится, он горел желанием со мной побеседовать… Я сделал два вдоха, прежде чем получаться в кабинет, а затем услышав «входи», повернул ручку двери. Отец стоял около окна. В руке он держал стакан с коньяком, а лицо выражало озадаченный и вместе с тем задумчивый вид.
— Проходи, — сухо кинул, так и не повернувшись ко мне.
Стоило мне только плюхнуться в кожаное кресло, как папа заговорил…
— Скажешь прессе, что случайно увидел, как перевозили товар. Вот и невольно стал свидетелем. Тогда это сыграет нам на руку.
Безусловно, «нам» на руку это не сыграет, а только «ему», но я разумно промолчал. Впрочем, что мне остается?!
— Я был в отделе, — сквозь зубы прорычал отец, а затем одним махом осушил стакан. Поморщившись, он продолжил, — Калинин хочет свободы в обмен на свое молчание. Хочешь знать, почему только ты замешан в этом дерьме?
Теперь все вставало на свои места.
— Чтобы тебя можно было использовать. Потому что все знают, кто твой папаша, и что он сделает много ради того, чтобы вытащить твою задницу.
Слова звучали, как упрек. Всякий раз, стоило мне что-нибудь вытворить, как папа повторял одно и тоже, а именно как я всем ему обязан. Даже будучи ребенком в школе за мелкие пакости, которые к слову были не особо значимыми, я каждый гребаный раз слушал упреки. За двойки, за проигрыш команды в футболе, будто я один играл из всей команды.
— Не думал я, что ты такой дурак бестолковый! — горько покачал головой словно в отчаянии, а после добавил, — Можешь быть свободен.
Кивнув, я встал и поспешил покинул это логово.
С детства я не любит посещать этот кабинет. Для меня он был, сродни камерой пыток. Каждый раз я там получал. Благо, отец меня не бил. Отнюдь, это было ниже его достоинства, а вот говорить что я бестолочь, позорище, подкидыш и тому подобные красноречивые эпитеты, в самый раз. Не помню, когда все это началось. Кажется, лет в пять…
Тогда я случайно разбил вазу и впервые узнал, что такое унижение. Вполне возможно, я должен был вырасти зашуганным и неуверенным в себе, но к счастью, этого не произошло.
Порой я задумывался, как жилось маме с таким тираном. Он не знал ласки, заботы. К ней он относился как к должному. Он уважал ее, говорил почтительно и по делу, не поднимал руку, но вместе с тем был холоден и отчужден.