Земля в иллюминаторе

– Да?

– Да. В административной ложе слышно много такого, что не звучит для всех. Но в остальном Киртаса похож на большинство людей в Шарту.

– Но он точный и спокойный. Он почти как герой – маленький герой для нас: знает, как надо воевать, спасает остальных, командует в бою. А как он смотрел на людей! Под его взглядом они переставали суетиться и кричать. Он совсем не похож на остальных.

– Ты путаешь «что» и «как». Киртаса знает свое дело. Это всегда здорово, когда человек в чем-то разбирается. Он действительно был вчера самым серьезным из всех ораторов, привел больше всего фактов и лучше всего объяснил свой взгляд. Но он стоит на тех же позициях, что и весь остальной Шарту.

– Нет, – запротестовал Хинта, – не только это. Ты помнишь, чтобы он хоть раз обругал омаров?

Тави серьезно задумался.

– Не помню. И я ему за это благодарен. Но это не значит, что он ближе ко мне. Просто он профессионал в тех вопросах, в которых остальные – оголтелая толпа. Он знает про омаров больше, чем все мы. И, разумеется, так и должно быть: он – шериф окраинного поселка, и половина его работы – омары. Конечно, он не будет поносить их, как жаждущие мести простые мужики. Но он будет убивать их – по причинам и без причин.

Хинта покачал головой.

– Может, тебе стоило поговорить с ним до своего выступления? Или даже сейчас. Если кто и сумеет поймать омара, то он.

– Я фактически сделал это на трибуне. Если кто и слышал все, что я сказал, то это шериф.

– И что он сказал?

К щекам Тави прилил румянец.

– Иди к маме, мальчик. Это была его главная фраза, которую он повторил мне трижды. Иди к маме, мальчик. Ни у кого нет времени тебя слушать. Ты не будешь здесь выступать.

– И все? – разочаровался Хинта.

– Еще он сказал, что я бы не нес эту чушь, если бы видел хоть одного живого омара. И что зал – как бомба, а я – дурачок, пытающийся поджечь фитиль.

– Он тоже говорил про гнев толпы?

– Не знаю. Это ты и моя мама говорили про гнев толпы. А шериф как будто испугался чего-то большего. Как будто у них с председателем уже был план, а я мог его сломать. Как будто была какая-то еще опасность – опасность в людях, стоявших в пяти метрах от нас – которой они боялись больше, чем омаров... Это еще одна причина, по которой я со вчера не в себе, но до сих пор у меня не было времени об этом думать. Хинта, скажи, а в Шарту может начаться что-то вроде гражданской войны?

Хинта нахмурился.

– Мы не литская ойкумена. Невозможна война в таком маленьком месте, как один поселок. У нас буквально один воздух на всех. Если начать делить ресурсы с оружием в руках, все просто погибнут.

– Да, я понимаю. Но мне показалось, что они боятся вовсе не за меня. Им плевать было – ну, засмеяли бы меня люди. В самом крайнем и невероятном случае мама лишилась бы работы, и мы превратились бы в изгоев, перед которыми закрыты все двери. По крайней мере, она меня этим пугала – хотя и не представляю, кем бы Джифой мог ее заменить. Но там, на трибуне, было что-то другое. Как будто в поселке уже сформировалась некая третья сила. Хотя нет, «третья сила» это слишком конкретная гипотеза. А там не было ничего конкретного, лишь какое-то напряжение, какое-то настроение. И я не понимаю, что это, но оно меня тревожит.

– Может, вопреки твоим ожиданиям, они все-таки приняли тебя всерьез. Тогда они могли испугаться, что ты склонишь лишних сто человек в пользу «Джиликон Сомос».

– Да, наверное. Наверное, если все будет хорошо, мы никогда не узнаем, чего или кого нам следовало бояться.

– И я бы хотел не узнать. – Хинта перешел к следующей грядке, сходу наткнулся там на два черных полипа и начал тщательно заливать их ядом.

Так они работали и беседовали почти до самого вечера. На остаток месяца это стало традицией: Хинта, заменяя отца, трудился в теплицах, Тави составлял ему компанию. Они много разговаривали и спорили, но, в конечном счете, наслаждались свободой и тем, что могут побыть вдали от взрослых. Ашайта совершенствовал технику игры с Иджи. Поселок пребывал на осадном положении, но омары больше не нападали. Каникулы неуклонно подходили к своему концу. И только раз за все это время выдался день, который отличался от остальных – это был день погребальных обрядов, когда Шарту предал своих мертвецов льду и пламени.

Хинта и Тави заранее договорились, что перед погребальной церемонией зайдут к Дване. Но когда Хинта уже вышел из дома, Тави позвонил ему и сообщил, что опоздает.

– На меня обрушилось срочное дело, и я должен кое-куда зайти. Прости. Обещаю, это не займет и получаса.

Хинте осталось лишь обиженно согласиться. Они решили, что встретятся прямо перед домом Дваны. И вот, десять минут спустя, Хинта стоял там один, нервничая и досадуя на Тави.

День выдался пасмурный, небо клубилось серо-фиолетовыми тучами; мир погрузился в предгрозовые сумерки, но дождь еще не начался. Налетающий с востока ветер-буревестник гнал поземку красной пыли. На всей улице не было ни одного прохожего, лишь бойцы патруля сгорбленными тенями бродили у дальнего перекрестка. А на площадке перед домом были установлены саркофаги – мужской и женский – сглаженно повторявшие форму человеческих тел. Их изголовья были приподняты над землей, раздвижную крышку каждого украшал барельеф с изображением лица и фигуры, так что создавалось впечатление, будто недвижные тела полулежат, вкушая прелесть последнего отдыха, и грезят в ожидании вечности.

Литская ойкумена воспринимала себя как наследницу великой Лимпы, поэтому традиции всех официальных церемоний были связаны с лимпским мифологическим каноном. Ритуальных дел мастер обычно вырезал на саркофагах фигуры узнаваемых героев, а их лицам отчасти придавал черты умерших. Так эти изображения становились своеобразным льстивым смешением посмертной маски и величественного лика. В изображении на женском саркофаге Хинта узнал сразу двоих: это была и мать Дваны Имара, и героиня Крея. Мужской саркофаг изображал отца Дваны Виджру и, в то же время, героя Брадрика.

По легенде, Брадрик и Крея были гражданами Лимпы и участвовали в ранних конфликтах между ней и Притаком. Им, необученным и юным, поручили делать вылазки в лагерь врага. Во время одного из заданий они попали в плен и погибли. Собственно, смерть и считалась их главным подвигом. Когда их схватили, Брадрик знал о военных планах своего командира. К нему применяли ужасные пыточные машины, но он не выдал тайну. Тогда на его глазах палачи Притака начали истязать Крею. Брадрик не смог вынести этого зрелища и сделал вид, что рассказывает им правду. Его слова привели врагов в западню. А он и его подруга нашли способ так сцепиться путами, что удушили друг друга.

Хинта сам от себя скрывал, что обычно избегает этой легенды, так как в ней его любимый технократический Притак представал в предельно отвратительном свете. Однако сейчас он был вынужден признать, что сюжет выбран отлично. Гибель четы Лакойф в плену у омаров, должно быть, куда больше походила на мученическую смерть Брадрика и Креи, чем на любой из более привычных героических финалов.

Земля под постаментом была заботливо укрыта черным покрывалом. Ветер припорошил его песком, и от этого казалось, что оно лежит здесь давным-давно. По углам черного квадрата были воткнуты высокие ритуальные шесты, на концах которых трепетали изорванные лоскуты багровой ткани. Хинта слышал про них, что они символизируют войну и опустошение.