Земля в иллюминаторе

– Думаю, мы платим друг другу одной и той же монетой. Наверное, это справедливо. А что бы ты делал, если бы они убили твою маму? Не чувствовал бы ты то же самое, что чувствует сейчас Двана? Ту же ненависть?

– Герои Притака и Лимпы глумились над телами убитых врагов. Даже джиданцы не хоронили погибших другой стороны, а сжигали их. И только Джилайси никогда не делал ничего подобного, плакал над всеми. Нет, Хинта, мне было бы очень больно, так больно, что я просто не могу себе этого представить, но я не стал бы пинать мертвого чужака и бросаться в него банками из-под шипучки.

Хинта отвел взгляд.

– Знаешь, – сказал Тави, – я думаю, с этим миром что-то абсолютно не так. Человечество существует безмерно долго. И за всю его историю было лишь одно столетие без войн – незадолго до катастрофы. За это столетие люди сделали больше, чем за все прежние времена – построили города на Луне и Марсе, полетели к дальним телам Солнечной Системы. Потом – снова война, и город на Марсе погиб. И все распалось. Уже никто не был готов защитить Землю от удара из космоса. И случилась катастрофа. А после нее – выжившие так ничего и не поняли. И начали новую войну. И так раз за разом.

– Думаешь, мы должны были плакать над омаром? Как Джилайси?

– Мы не можем. В этом и проблема. По крайней мере, большинство из нас – не может. А они не могут плакать над нами. Поэтому мы не перестанем друг друга убивать. Я не знаю, что мы должны. Да и какая разница, что мы были бы должны, если мы просто не можем быть другими. Я не хочу никого судить и осуждать, я просто очень растерян.

Лицо Хинты болезненно дернулось.

– Ты очень хороший человек, ты знаешь об этом? Возможно, слишком хороший для Шарту.

Тави серьезно посмотрел на него.

– Не бывает слишком хороших людей. Но бывают те, кто вызывает в остальных чувство невыносимой вины. Их избегают или даже пытаются убить – как много раз пытались убить Джилайси, как много раз пытались убить всех тех, кто хоть в чем-то был более вменяемым, чем его обезумевший народ.

Договорить они не смогли: их прервал сигнал, означающий возобновление собрания. Толкучки в проходах больше не было – работники администрации подсуетились и расставили по залу две сотни дополнительных стульев. Для тех, кому не хватило мест, в холле гумпрайма установили голопроектор, отображающий уменьшенную копию трибуны.

Возвращаясь на свое место, к родным, Хинта ощутил, как его захлестывает странная паника. В глубине души он был готов к любому ужасу и любым невзгодам, которые могут обрушиться на Шарту. Да, он печалился, тревожился, боялся – но при этом был готов. Как и его родители, и все вокруг, он с раннего детства знал, что ему придется оплакивать мертвых, возделывать суровую землю и защищать ее с оружием в руках, держать удары судьбы и волочь тяжкую ношу жизни на своих сгорбленных плечах. Все это вошло в его кровь, срослось с основой его существа. Но что делать со словами друга, он не знал. Будь Хинта немного старше или хуже, он, возможно, отмахнулся бы от Тави, посмеялся над его нездешней наивностью. Но в свои тринадцать Хинта еще не закоснел, и Тави смог что-то сделать с ним, перевернул что-то у него внутри. Тошнотворная сцена с омаром теперь стояла у Хинты перед глазами и стала даже более реальной и четкой, чем когда он непосредственно ее наблюдал. Вместе с паникой пришел защитный страх за самого себя. «Я не смогу с этим жить, – с необычайной уверенностью подумал он, – если все вокруг будут думать одно, а я другое. Я не вынесу, если мне надо будет драться за себя и за наш поселок, а в сердце у меня будет жалость к омарам». Все еще пребывая в смятенных чувствах, он вернулся в свой ряд.

Когда он подошел, отец с соседом мрачно обсуждали итог вооруженной вылазки.

– Какая победа? – говорил Риройф. – Это не победа. Джифой с ума сошел. Один мертвый омар против дюжины наших. При этом, пока его загоняли, было ранено несколько бойцов. Если мы так будем воевать, у нас люди в этой земле кончатся раньше, чем омары.

– Ублюдков тяжело завалить, – сказал Атипа. – Я слышал, некоторые из них бегают даже с дыркой в голове. И боли они не ощущают. Хотя Джифой, да, перегнул...

С появлением Хинты разговор увял, мужчины уставились на трибуну, куда только что поднялись прибывшие из города переговорщики. Все они были в фирменной одежде «Джиликон Сомос», на плечах – нашивки с эмблемой компании: красное трепещущее пламя внутри серебряного кружка.

Слова отца пересеклись со словами Тави, и Хинта задался вопросом, что вообще известно про омаров. На самом деле Атипа и Риройф говорили о том, чего не могли знать. Не было никаких явных свидетельств, что омары не испытывают боли. Да, раненые, они продолжали убегать и сражаться. Но ведь и люди, когда их кровь переполнит адреналин, не всегда замечают, что в них попала пуля, и сражаются раненые, когда на кону их жизнь. С другой стороны, сложно было представить, какие муки переживет способное испытывать боль существо, если станет резать свое тело и загонять в него сотни трубок, проводков и грубых металлических вставок.

Никто толком не представлял, ни сколько омаров в пустошах, ни как они там живут. Может, их было ничтожно мало, и они двумя или тремя разрозненными скоплениями кочевали вдоль прижавшихся к Экватору аграрных поселков – а может быть, они заселили собой уже полмира. Достоверно известно было лишь то, что около ста лет назад они выдвинулись с дальнего юга, преодолели руины древнего Акиджайса и объявились на границах литской ойкумены. До их появления эта территория считалась полностью непроходимой. Акиджайс, бывший когда-то одним из трех больших подледных городов Джидана, после войны превратился в безжизненное место – на протяжении веков по его заболоченным и занесенным ядерной пылью улицам скитались лишь отряды обезумевших боевых роботов, настроенных убивать любую движущуюся цель.

Среди селян бытовал рассказ, что шестьдесят лет назад, когда поселок еще стоял у моря, к одному из пожилых фермеров-крайняков вернулся его похищенный омарами сын. Существо якобы поведало, какую жуткую жизнь вело в пустошах, как было рабом, как другие омары унижали, мучили и насильственно изменяли его. А затем, не справившись со своими чувствами и уродством, подросток-омар бросился со скал в море. Единственным, кто пересказывал слова страдальца, был его отец, полубезумный отшельник. Он сам не мог точно сказать, привиделось ему все это или случилось взаправду. Но его рассказ продолжал передаваться – просто потому, что больше никто и ничего не мог сообщить об омарах. С его слов следовало, что те живут кочевыми лагерями, то ли внутри брошенных древними ледо-тоннельных машин, то ли в тянущихся вдаль от Акиджайса джиданских катакомбах. Самым привольным местом для них была некая затерянная в пустошах «черная долина», где они возделывали поля съедобных хвощей, разводили рептилий, производили оружие и изменяли свои тела. Также он говорил о том, что лишь некоторые омары способны к продолжению рода, остальные же пополняют свою популяцию за счет украденных человеческих женщин и детей. Сам народ омаров описывался им как племена, банды или стаи, не способные составить никакого централизованного общества и живущие в вечной вражде друг с другом. Однако даже малочисленные омары были чрезвычайно опасны. Чтобы выживать, они смешивали свою плоть с нанитами, изменяли каждый свой орган и саму химию своего организма. Чтобы защищаться от других племен, они сращивали свое тело с оружием. Они передвигались куда быстрее людей, и обычному человеку было невозможно одолеть их в рукопашном бою. В чем-то они были киборгами, в чем-то животными, но сохраняли разум и даже были способны к речи. От пленников они переняли корни из литских языков, но еще до этого у них был собственный сленг – упрощенная и огрубевшая версия общего наречия Древнего Притака.