Страница 23 из 27
- Но послушайте, господин Сеттембрини, я же, собственно говоря, еще студент, я только начинаю.
- Разумеется. И всякое начало трудно. Да и вообще трудна всякая работа, если она заслуживает этого названия, не правда ли?
- Вот уж верно, черт возьми! - согласился Ганс Касторп от всей души.
Сеттембрини удивленно поднял брови.
- Вы даже черта призываете в подтверждение своих слов? Сатану собственной персоной? А известно ли вам, что мой великий учитель написал ему гимн?
- Позвольте, - удивился Ганс Касторп, - гимн черту?
- Вот именно. Его иногда распевают у меня на родине, на празднествах. "О salute, о Satana, о Ribellione, о forza vindice della Ragione..."* Великолепная песнь! Но это едва ли тот черт, которого вы имели в виду, ибо мой - в превосходных отношениях с трудом. А упомянутый вами - ненавидит труд, он должен его бояться; это, вероятно, тот черт, о котором сказано, что, протяни ему мизинец...
______________
* "Привет тебе, о Сатана, о Мятежник, о мстительная сила Разума" (итал.).
На добрейшего Ганса Касторпа все эти разговоры подействовали очень странно. По-итальянски он не понимал. Не слишком ему понравилось и сказанное по-немецки. Слова Сеттембрини отдавали воскресной проповедью, хотя все это и преподносилось легким, шутливым тоном. Он взглянул на двоюродного брата, опустившего глаза, и наконец сказал:
- Ах, господин Сеттембрини, вы слишком серьезно относитесь к моим словам. Насчет черта - просто к слову пришлось, уверяю вас!
- Кто-нибудь должен же относиться к человеческим словам серьезно, сказал Сеттембрини, меланхолически глядя перед собой. Но затем снова оживился и, повеселев, продолжал, искусно возвращая разговор к тому, с чего он начался.
- Во всяком случае, я вправе заключить из ваших слов, что вы избрали трудную и почетную профессию. Боже мой, я гуманитарий, homo humanus{85}, и ничего не смыслю в инженерном деле, хотя и отношусь к нему с истинным уважением. Но я понимаю, что теория вашей специальности требует ума ясного и проницательного, а ее практическим задачам человек должен отдавать себя всего без остатка, разве не так?
- Конечно, тут я с вами абсолютно согласен, - ответил Ганс Касторп, невольно стараясь быть разговорчивее. - Требования в наше время предъявляются колоссальные, трудно даже представить себе, как они велики, просто можно потерять мужество. Да, это не шутка. И если ты не очень крепок здоровьем... Правда, я здесь только в качестве гостя, но все-таки и я не из самых здоровых, и, не хочу врать, работа мне дается не так уж легко. Напротив, она меня порядком утомляет, сознаюсь в этом. Совсем здоровым я чувствую себя, в сущности, только когда ничего не делаю...
- Например, сейчас?
- Сейчас? Ну, здесь у вас наверху я еще не успел освоиться... и немного выбит из колеи, как вы, вероятно, заметили.
- А-а, выбиты из колеи?
- Да, и спал неважно, и первый завтрак был чересчур сытный. Правда, я привык плотно завтракать, но сегодняшний, видимо, слишком тяжел, too rich*, как выражаются англичане. Словом, я чувствую себя не совсем в своей тарелке, а утром мне даже моя сигара была противна - подумайте! Этого со мной никогда не бывает, разве только когда я серьезно болен... И вот сегодня мне показалось, что вместо сигары у меня во рту кусок кожи. Пришлось выбросить, не было никакого смысла себя насиловать. А вы курите, разрешите спросить? Нет? В таком случае вы не можете себе представить, как обидно и досадно бывает тому, кто, как я, например, с юности особенно полюбил курение.
______________
* Слишком роскошный, обильный (англ.).
- В этой области не имею, к сожалению, никакого опыта, - заметил Сеттембрини, - однако столь же неопытны и многие весьма достойные люди; их дух, возвышенный и трезвый, испытывал отвращение к курительному табаку. Не любил его и Кардуччи. Но тут вас поймет наш Радамант. Он предан тому же пороку, что и вы.
- Ну, назвать это пороком, господин Сеттембрини...
- Почему бы и нет? Следует называть вещи своими именами, правдиво и решительно. Это укрепляет и облагораживает жизнь. И у меня есть пороки.
- Значит, гофрат Беренс - знаток по части сигар? Обаятельный человек!
- Вы находите? А! Вы, значит, уже познакомились с ним?
- Да, только что, когда мы выходили. Состоялось даже нечто вроде консультации, но sine pecunia, знаете ли. Он сразу заметил, что я несколько малокровен, и посоветовал мне вести здесь тот же образ жизни, что и мой двоюродный брат, побольше лежать на воздухе вместе с ним и тоже измерять температуру.
- Да что вы? - воскликнул Сеттембрини. - Превосходно! - бросил он в пространство и, смеясь, откинулся назад. - Как это поется в опере вашего композитора? "Я птицелов, я птицелов, всегда я весел и здоров"{87}. Словом, все это весьма занятно. И вы решили последовать его совету? Без сомнения? Да и почему не последовать? Чертов приспешник этот Радамант! И потом всегда "весел", хотя иной раз и через силу. У него же склонность к меланхолии. Его порок ему идет во вред - впрочем, что это был бы иначе за порок... Табак вызывает в нем меланхолию - почему наша достойная всякого уважения старшая сестра и взялась хранить его запасы курева и выдает ему на день весьма скромный рацион. Говорят, что иногда, будучи не в силах противиться соблазну, он крадет у нее табак, а затем впадает в хандру. Короче говоря смятенная душа. Вы, надеюсь, уже познакомились с нашей старшей сестрой? Нет? А следовало! Как же вы не домогались знакомства с ней? Это ошибка! Она ведь из рода фон Милендонков, сударь мой. А от Венеры Медицейской отличается тем, что там, где у богини перси, у нее крест...
- Ха-ха! Здорово! - рассмеялся Ганс Касторп.
- Имя ее Адриатика.
- Да что вы говорите? - воскликнул Ганс Касторп. - Послушайте, но это же поразительно! Фон Милендонк и к тому же Адриатика! Все вместе звучит так, точно она давно умерла. Прямо отдает средневековьем.
- Милостивый государь, - ответил Сеттембрини, - тут многое "отдает средневековьем", как вы изволили выразиться. Кстати, я лично убежден, что наш Радамант из одного лишь чувства стиля сделал эту окаменелость старшей надзирательницей своего "дворца ужасов". Ведь он художник. Вы не знали? Как же, пишет маслом. Что вы хотите, это же не запрещено, верно? Каждый волен рисовать, если ему хочется... Фрау Адриатика рассказывает всем, кто согласен ее слушать, да и остальным тоже, что в середине тринадцатого века одна из Милендонков была аббатисой женского монастыря в Бонне на Рейне. А сама она, вероятно, появилась на свет немногим позднее...