Страница 9 из 39
И словно в издевку, над нашими головами просвистел новый снаряд, за ним — второй, третий, четвертый. Разрывов мы не услышали. Только злобный визг врезался нам в уши.
Жора поднял на меня глаза, и я понял его мальчишеский вопрос.
— Теперь они бьют по Ленинграду, сынок, — сказал я, — поэтому мы и не слышим разрывов.
— Значит, в Ленинграде сейчас рвутся снаряды?
Я кивнул головой.
— А мы здесь сидим и ничего не делаем! Там людей убивают, а мы здесь…
Я молчал. Что я мог сказать ему?
— Надо накрыть эту проклятую батарею! — он вскочил на ноги и заторопил меня. — Пойдем к командиру! Надо ему сказать! Надо накрыть ее!
Он был еще мальчик и не умел ждать. Ему казалось все очень просто: он доложит командиру полка, тот прикажет накрыть фашистскую батарею — и готово дело! Но я-то знал, подавить такую батарею — тяжкий солдатский труд.
Мы бросились в канаву и выждали, когда потухнет эта окаянная лампада.
Где-то совсем близко протопали фрицы, стреляя наугад в темноту трассирующими пулями. Мертвый доселе лес наполнился звуками. Стреляли отовсюду. Казалось, из-за каждого дерева строчит немецкий автоматчик. Непрерывно врезались в воздух разноцветные ракеты.
Во что бы то ни стало требовалось оторваться от погони.
Мы петляли по лесу, чтобы сбить противника со следа. Нас спасала ночь.
В темноте немцы боялись перестрелять своих. И когда на востоке едва-едва пробилась узенькая полоска рассвета, выстрелы и голоса фрицев раздавались далеко в стороне. Но я понимал — главная опасность впереди. Предстояло перейти линию фронта. Только солдат знает, что такое перейти без предварительной разведки передний край противника! К тому же ночная погоня за нами, выстрелы, ракеты, автоматные очереди — все это взбудоражило фашистов, насторожило их. Они были сейчас начеку по всему участку фронта.
И хотя полоска рассвета стала шире, нам все еще помогала ночь. Мы ползли по земле, стараясь не дышать. Но вдруг под одним из матросов хрустнула сухая ветка. В ночной напряженной тишине этот хруст показался нам оглушительнее взрыва. В ту же секунду раздался окрик немецкого часового:
— Albert?[8]
Мы молчали.
— Albert, du?[9] — выкрикнул тревожно часовой.
Мы продолжали молчать.
Тогда немец выстрелил из ракетницы. Мы были обнаружены.
— Огонь! — крикнул я, вскочив на ноги.
Отстреливаясь, мы отходили, веря что пробьемся к своим.
Но случилось худшее.
Немцы пустили по нашим следам овчарок. Вначале их лай был едва различим, затем он стал приближаться к нам. К этому времени ветер рассеял тучи, и в белесом свете предутренней луны мы уже отчетливо видели друг друга.
Из-за пригорка выскочил взвод немецких автоматчиков. Они спустили с поводков двух псов, сами же попытались зайти в тыл и отрезать нам отступление.
Пошли в ход гранаты. Первым метнул гранату Жора. Бежавший впереди длинный немец скорчился, схватился за живот и грохнулся о землю.
— Молодец, сынок! — крикнул замполит и дал очередь из автомата.
Овчарки, эти злобные твари, казались неуязвимыми. В призрачном лунном свете они выглядели чудовищно большими. Распластавшись за пнем, я отстреливался из пистолета. И вдруг на спину мне прыгнула овчарка. Она вцепилась клыками в мою правую руку и плотно прижала меня к земле. Я понял, жить мне осталось считанные секунды. И тут произошло чудо. Пес разжал челюсти и свалился с меня. Точно сквозь пелену увидел я Жору. С ножа его капала кровь. Собачья кровь! Рядом лежала, дергаясь в предсмертных судорогах, овчарка. Вторую овчарку срезал выстрел замполита.
Это казалось неправдоподобным, что все мы были еще живы и даже не ранены. По-прежнему, отбиваясь гранатами, мы держали путь к своим. И мы достигли все-таки ничейной земли. Теперь самое трудное было позади. Но разве на войне знаешь, где и когда тебя ждет беда? Осколками последней гранаты, которую швырнули в нас фрицы, был смертельно ранен Георгий Антоненко, разведчик 98-го стрелкового полка.
Двое братков подняли сынка на руки, мы же остались прикрывать огнем их отход.
В горячке боя мы не заметили, как появился отряд нашей морской пехоты.
Через несколько минут все было кончено. Гитлеровцев постигла судьба их псов.
Моряк умолк. Я тоже молчал. Любой вопрос казался мне сейчас неуместным. Да и какие тут могли быть вопросы?
Наконец я сказал:
— Быть может, вы правы, и я действительно жив только потому, что мальчик помог вам взорвать фашистскую батарею. Нельзя, чтобы о нем ничего не осталось в памяти людей.
Моряк провел ладонью по шраму, встал, подошел к могиле и поправил венок.
— Сегодня был сбор пионерской дружины… Дружины имени Жоры Антоненко, — сказал он. — Эти цветы принесли пионеры. Значит, неверно вы сказали, что в памяти людей ничего не осталось о Жоре. Но имя его носит не только дружина. Мой сын… Впрочем, это не важно. Я пойду, меня, наверное, уже разыскивают…
Мы вышли на дорожку, что вела к шоссе. Я спросил:
— Почему вы оборвали свою фразу на полуслове? Что вы хотели сказать о вашем сыне?..
— Что хотел сказать? Ну вот видите! Так я и знал! Меня ищут.
Навстречу нам шагал светлоглазый стройный, спортивного склада подросток. Ветер с залива трепал его пионерский галстук.
Впервые на лице моряка промелькнула улыбка. И на какую-то секунду суровое лицо его стало добрым и мягким.
— Я знал, где искать тебя, отец! — голос мальчика был звонкий и веселый. — Идем, мама беспокоится…
— Это мой сынок, — сказал моряк. — Петергофский пионер. Его зовут Георгий… Жора…
И, положив смуглую большую руку на плечо сына, он спросил меня:
— Теперь вы знаете, что я хотел сказать, какая еще осталась на земле память о Жоре Антоненко…
И, кивнув мне головой, моряк, не снимая руки с плеча сына, зашагал к автобусу.
Б. Никольский
СОЛНЦЕ НАД ГОЛОВОЙ
В середине августа поселок заняли немцы. Саша никогда не думал, что это может случиться вот так — тихо, почти незаметно.
Обычно в газетах писали: «После ожесточенных боев наши войска оставили…»
А тут не было ни одного выстрела. Бои отгремели где-то в стороне, за несколько километров отсюда отполыхали на темном небе зарницы, линия фронта ушла дальше — на север и на восток, а поселок, в котором жил Саша, оказался в тылу у немцев. Сначала передовые немецкие отряды проходили через поселок, не задерживаясь, потом какая-то часть осталась на ночь.
Утром Саша увидел немца.
Немец стоял в соседнем дворе и чистил зубы. Он разделся до пояса, снял сапоги — ноги у него были розовые, распаренные, а вся спина — в мелких коричневых родинках.
День начинался жаркий, солнце отражалось в воде, сверкало в мыльной пене. Немец щурился и гремел умывальником.
В прошлом году сюда, в поселок, приезжали двое отдыхающих из Ленинграда — инженер с женой. Инженер рассказывал Саше о новых автомобилях, о самолетах и о людях, которые испытывают новые самолеты. По утрам он выходил во двор в полосатых пижамных штанах, перекинув через плечо мохнатое полотенце, делал зарядку и потом долго мылся: его лицо, уши, шея — все исчезало в сверкающей мыльной пене, он встряхивал головой и весело отфыркивался. Он сам прибил этот голубой умывальник, возле которого теперь умывался немец.
До сих пор Саша видел фашистов только на газетных фотографиях, только на плакатах и карикатурах. А теперь живой вражеский солдат стоял всего в каких-нибудь двадцати шагах от него и спокойно чистил зубы…
Затем во дворе появились еще два немца в солдатской форме, они что-то сказали тому, который мылся, и все трое засмеялись.
8
Альберт?
9
Альберт, ты?