Страница 5 из 22
Ни Бог, ни человек не закон для поэзии-рефлексии. Ее закон – быть в «сфере между».
Поэзия, если она рефлексия, есть самодвижение, и поэтому пушкинская поэзия-рефлексия сама устанавливает законы и идеалы для себя, но не в том смысле, что сначала отдает предпочтение одному идеалу, потом, став мудрее, – другому, а медленнее меняющийся «читатель не успевает за поэтом» (А. Ахматова)[7]. Не в этом смысле. В предисловии, предполагавшемся к VIII и IX главам «Онегина», Пушкин полемизирует с критикой: «Век может идти себе вперед», но «поэзия остается на одном месте, не стареет и не изменяется. Цель ее одна, средства те же»[8]. И совершенно наоборот в статье «Баратынский»: «Лета идут – юный поэт мужает, талант его растет, понятия становятся выше, чувства изменяются. Песни его уже не те. А читатели те же… Поэт отделяется от них и мало-помалу уединяется совершенно. Он творит для самого себя»[9]. И еще в том же духе в статье «Александр Радищев»: «Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют»[10].
Пушкин противоречит себе? Нет, этот фейерверк программных заявлений является результатом способности пушкинской поэзии мерить себя собой и идеалом одновременно, т. е. способности Пушкина видеть в своей способности к поэзии трансцендентное (в данном случае идеальное, всеобщее; возможно, божественное) как меру имманентного (частного, личного, единичного, возможно, человеческого) и наоборот. Доказательства содержатся не только в приведенных заявлениях поэта, но и в логике пушкинских оппозиций. Вот некоторые из них: смертность – бессмертие, истина – обман, счастье – несчастье, смысл жизни – смысл смерти. И везде путь к искомому смыслу лежит между смыслами.
Оппозиция «смертность – бессмертие»
Пушкинская Поэзия, прикоснувшись к полюсу вечности, смиренно склоняет голову перед судьбой: «Все чередой идет определенной, // Всему пора, всему свой миг…»[11]; «…от вечной темноты, // Быть может, нет и мне спасенья!»[12]; «Мне время тлеть, тебе цвести»[13].
Фатализм, бессилие перед предопределенностью пронизывает все письма-утешения поэта друзьям. Его Поэзия исполнена безмерной тоски, потому что несет понимание того, что жизнь конечна. Но поэт не поддается магии этого полюса, отталкивается от него и «главою непокорной»[14] пытается вознестись над предопределенностью, обессмертить свое имя.
Вместе с тем было бы заблуждением считать, что пушкинская Поэзия, с точки зрения Пушкина, живет в пространстве бессмертия. Его Поэзия движется между смертностью и бессмертием. Она ищет сущность и в своем фатализме, и в своем оптимизме для того, чтобы, находясь в смысловом поле «смертность – бессмертие», каждый свой шаг измерять и вечностью и временностью. Для Поэзии, которая находится в пространстве «между», важно постоянно чувствовать зависимость своей вечности от качества временности. Пушкин заключает: «Конечно, дух бессмертен мой»[15], но его дух бессмертен только в той степени, в какой он способен быть поэтом и творить беcсмертное: «Бессмертен ввек пиит!»[16] Поэтому не имеет для него ценности бессмертие души, даруемое потусторонностью, небом, а не людьми, не имеет ценности вечность, оторванная от временности, небесное, оторванное от земного:
Пушкин, таким образом, разделяет понятия «смертный прах», «тлен» (полюс временности, смертности), «бессмертие души» (полюс Бога, потусторонности, вечности) и «бессмертие души в заветной лире» (медиация, середина).
Завет – это договор, который заключает Бог с человеком в Ветхом Завете. Пушкин приравнивает Поэзию к Богу, а способность творить, поэтическое вдохновение – к завету, ведущему к бессмертию. Душа не умрет в божественной Поэзии, в Поэзии-Боге, и будет бессмертна. Бессмертно, следовательно, не приобщение к Богу-вечности, к небесному, как и не забота о телесном, вещественном, земном, а поиск середины – способность к небесно-земному, бессмертному творчеству. Через творческое-богочеловеческое как середину снимается противоположность смыслов смертности поэта и его бессмертия.
Логика этого анализа подтверждается и на материале других оппозиций.
Оппозиция «истина – обман»
Пушкинская Поэзия устремлена в смысловое поле «истина – обман», чтобы постоянно проверять истинность формируемых ею новых смыслов и мерить их то истиной: «…презирай обман, // Стезею правды бодро следуй»[19], то ложью: «Я сам обманываться рад»[20], «Тьмы низких истин мне дороже // Нас возвышающий обман»[21], «Пленяйте ум обманом»[22], то спасительною верою: «…мы спасены лишь верой»[23], «Ум ищет божества, а сердце не находит»[24], «Я верю, я любим, для сердца нужно верить»[25], то осознанием того, что «верить» и «обмануть себя» – «одно и то же». Пушкин – в письме Керн: «Если выражения ваши будут столь же нежны, как ваши взгляды, увы! – я постараюсь поверить им или же обмануть себя, что одно и то же»[26].
Но если иногда переходят друг в друга истина (небесное, Бог, трансцендентное) и обман (человеческое, земное, имманентное) и если верить и обманываться – это порой одно и то же, то главное для Пушкина, следовательно, не в этих полюсах. Главное в том, чтобы, постоянно находясь в середине, в смысловом поле между истиной и обманом, сохранять способность своей Поэзии понимать меру истины и меру обмана во всем как меру меры. И сущностью этой небесно-земной меры является способность пушкинской Поэзии нести рефлексию в этой сфере как единственную меру сущности и единственную меру нравственности. Снятие противоположности смыслов здесь происходит через скепсис, иронию, сомнение, через освоение сложившихся стереотипов культуры и вместе с тем отказ от их абсолютизации.
Оппозиция «смысл – бессмысленность жизни»
Пушкинская Поэзия-рефлексия пытается понять смысл-цель жизни через свою способность к субъектности. Вот поэт прикасается к полюсу судьбы-смерти и оценивает жизнь через этот полюс как «дар напрасный, дар случайный»[27]. Но вот он прикоснулся к противоположному полюсу – судьбы-жизни и осмысливает жизнь через него:
7
Ахматова А.А. «Каменный гость» Пушкина // Ахматова А. А. Соч.: в 2 т. М.: Цитадель, 1997. Т. 2. С. 113.
8
Пушкин А.С. Евгений Онегин. Ранняя редакция // Пушкин. Т. 5. С. 546.
9
Пушкин А.С. Баратынский // Там же. Т. 7. С. 222.
10
Пушкин А.С. Александр Радищев // Там же. С. 357.
11
Пушкин А.С. К Каверину // Там же. Т. 1. С. 235.
12
Пушкин А.С. Руслан и Людмила // Там же. Т. 4. С. 50.
13
Пушкин А.С. Брожу ли я вдоль улиц шумных… // Там же. Т. 3. С. 133.
14
Пушкин А.С. Я памятник себе воздвиг нерукотворный… // Пушкин. Т. 3. С. 376.
15
Пушкин А.С. Таврида // Там же. Т. 2. С. 106.
16
Пушкин А.С. Городок (К***) // Там же. Т. 1. С. 99.
17
Пушкин А.С. В альбом Илличевскому // Там же. С. 253.
18
Пушкин А.С. Я памятник себе воздвиг нерукотворный… // Там же. Т. 3. С. 376.
19
Пушкин А.С. Подражания корану. Посвящено П.А. Осиповой // Пушкин. Т. 2. С. 204.
20
Пушкин А.С. Признание // Там же. С. 339.
21
Пушкин А.С. Герой // Там же. Т. 3. С. 201.
22
Пушкин А.С. Мечтатель // Там же. Т. 1. С 125.
23
Пушкин А.С. К бар. М. А. Дельвиг // Там же. С. 151.
24
Пушкин А.С. Безверие // Там же. С. 240.
25
Пушкин А.С. 1820 (Петербург) // Там же. С. 387.
26
Пушкин А.С. А. П. Керн. 25 июля 1825 г. Михайловское // Там же. Т. 10. С. 157–158.
27
Пушкин А.С. Дар напрасный, дар случайный… // Пушкин. Т. 3. С. 61.
28
Пушкин А.С. К вельможе // Там же. С. 169.