Страница 16 из 22
Анна:
Дон Гуан:
Дона Анна:
Действительно. Как это – объясняясь в любви, желать себе смерти? Но Гуан не надеется на взаимность, поэтому жизнь ему не нужна. И желание смерти, когда нет взаимности, не безумие, а рациональное разрешение ситуации, если мерой любви является смерть. Безумие – другое: стоять по ночам у балкона любимой согласно испанской традиции, петь по ночам серенады, как принято в сообществе влюбленных, преследовать на светских раутах, чтобы быть замеченным любимой (вспомним Онегина, когда он добивался любви замужней Татьяны).
Дон Гуан:
Гуан находил единственные слова. Но их было достаточно лишь для того, чтобы Анна слушала его. Убедил ли он ее в своей любви желанием смерти? Нет. Нужно было, чтобы заговорила не клятва смертью, а смерть. Та, которая убивает жизнь. И дыхание смерти – подлинной – явилось.
Дон Гуан:
Дона Анна:
Дон Гуан:
Дона Анна:
Дон Гуан:
Дона Анна:
Дон Гуан:
Дона Анна:
Дон Гуан:
Вот и всё. Дыхание любви и смерти. Анна поставлена перед выбором. Не тем, прежним, – поверить или не поверить словам Гуана о любви, пусть и измеряемой смертью, а мстить или не мстить, убить или не убивать. Но этот выбор зависит от другого – любить или не любить. И неважно, кто он – убийца мужа или нет, назвался своим именем или чужим, клялся смертью или еще как-то. Однако под этим выбором третий, еще более важный и для нее роковой: жить или погибнуть – вот в чем вопрос.
Слова закончились, заговорил обнаженный кинжал, и грудь открыта для удара. Это смерть пришла, чтобы рассудить – быть или не быть любви. Такому судье Анна не могла не поверить.
Середина как новое качество культуры
И вот Анна верит. Доверчиво, безоглядно, лишь на основании желания любви и без всяких иных оснований. И боится эту безосновательную веру потерять.
Дона Анна – Дону Гуану:
Она открыта, беззащитна, идет навстречу открытости и беззащитности Гуана и рада этому. Их души распахнуты – родилась способность услышать голос другого. Возникло состояние преддиалога, через который начинает формироваться диалог не только сердец, но и интеллектов. Это результат медиации и победа начала любви. Так почему же Гуану и Анне удалось движение навстречу друг другу в пламени «сферы между»?
Потому что в процессе этого движения оба все более менялись. Анна отбросила все, что мешало ее любви, – условности света, обычаи, фальшивую верность гробу, пренебрегла риском потерять положение в семье и обществе и, возможно, погибнуть. В любви – это уже другая Анна. Критика называет ее грешной, преступной, кокеткой, ханжой и выставляет знак «минус». А я восхищаюсь ею – красивой, смелой, называю ее другой, новой, личностью и выставляю знак «плюс».
Изменился и Гуан. И им я восхищаюсь еще более:
Он, не знавший любви, был замкнутой системой, разрушителем себя. Размениваясь на авантюры («Я никого в Мадрите не боюсь») и разврат («Разврата // Я долго был покорный ученик»), он не знал родной души. И мог поддерживать в себе какой-то нравственный тонус, лишь ища все более острых приключений. Теперь ему надо иное – общение, но другое, новое:
Это новый тип культуры. В нем главное – не торжество над противником и не любовная победа, а новый тип коммуникации, в котором единственная ценность – радость отношений с избранницей. Их любовь – не с ним и не с ней, она – в отношениях, в «сфере между». И новый Гуан бесконечно ценит и охраняет эту формирующуюся середину, срединную культуру – способность быть рядом, видеть, служить, ценить, любить и быть любимым, восхищаться и радоваться. Способность, обнаружившую в обоих достоинство личности, новое достоинство.
Идею перехода от вершения зла к поиску добра на новом основании взял на вооружение Лермонтов в поэме «Демон»: «И входит он (Демон. – А. Д.), любить готовый, // С душой, открытой для добра». Эта идея стала центральной во многих произведениях Тургенева, Чехова, Шолохова, Маяковского. Идея перехода от зла к добру на новом основании – гуманистический проект русских писателей для России.
Некоторые обобщения
«Каменный гость» велик тем, что его пронизывает философствование, имеющее всеобщее значение.
Пушкин не защищал идеал «человечности», как и никакой другой идеал. Он сказал, что мера любви – в устранении ее традиционной меры и что любовь является подлинной, лишь если сама становится мерой себя.