Плохие привычки

Поэкспериментировать с даром я решил на рынке — точнее, перед ним. Почему? Да бог меня знает, как-то неловко было вовлекать в это людей знакомых. По мне — это все равно что украдкой читать чужой дневник. А вот к незнакомым людям я такой щепетильности не испытывал.

Прямо на улице у рынка торговали всякими фруктами, замороженными куриными окорочками, рыбой и прочей снедью. Для опытов я выбрал колоритного кавказца, худого и маленького, но в огромной кепке — нет, не в «аэродроме», а черной бейсбольной кепке, но уж с очень гипертрофированным козырьком.

Торговал он прямо с асфальта, на который были выставлены многочисленные ящики с виноградом, бананами, яблоками, киви, сливами и прочими вкусняшками. Кавказец был последним в ряду прочих торговцев, и купить что угодно у него можно было с трех сторон: спереди, слева и даже сзади — расторопный продавец был универсален, если дело касалось удобства для покупателя.

Прямо напротив его точки находился киоск «Союзпечати», очень кстати предлагавший общему вниманию довольно смелые обложки глянцевых мужских журналов, которые нет-нет да и притягивали его взгляд. Он иногда даже наклонял голову — красотки на обложках были повернуты на 90 градусов, а обладатель безразмерного козырька привык наблюдать красоту в естественных положениях.

Я посчитал, что этот дядечка подходит для моих опытов идеально — ибо ничего более однозначного, чем визуальная реальность, быть и не могло. Всякие там тактильные ощущения вряд ли одинаково воспринимались его мозолистыми и моими изнеженными клавиатурой руками. Звуки, вполне возможно, тоже несли совсем разное содержание, ибо мы принадлежали к совершенно разным языковым группам.

О запахе говорить не приходилось — вьющееся вокруг рынка огромное количество запахов сводило с ума любую взрослую собаку, и никогда нельзя было с уверенностью сказать, чем сейчас пахнуло на твоего соседа: то ли свежестью зелени, то ли сырой рыбой. Вкус — это вообще чувство интимное, его я даже не рассматривал как возможный «переходной мост» в чужую голову. Оставалось только зрение, тем более с Колосовым такой способ однажды уже сработал.

Кучу времени простоял я рядом с Большой Кепкой, пытаясь спровоцировать «чудо», и все абсолютно безрезультатно. Ну, разве что присвоил торговцу заочное прозвище. Ожидаемого эффекта синестезии так и не наступало. Я старательно пялился на газетный киоск, когда тот привлекал внимание кавказца, даже наклонял направо голову, как и он.

Единственными достижениями стали: убитые насмерть сорок минут личного времени; купленная в киоске «Союзпечать» батарейка «Крона» (для электрошокера) и около дюжины осторожных взглядов продавца на подозрительно крутящегося возле торговой точки молодого человека. Еще килограмм черных слив, полкило желтых груш, полкило красно-зеленых яблок, пяток ярко-зеленых киви, огромная кисточка янтарного киш-миша, кисточка поменьше туманных дамских пальчиков, два солнечных лимона.

В этот день Штирлиц был особенно близок к провалу…

ГЛАВА 29,

в которой наш герой становится свингером

— Видимо, вы совсем не знали большой любви.

— Не знала бы — не хромала бы на правую ногу.

Дома, дурачась, я постучал — на всякий случай — в дверцу холодильника и, не дождавшись стандартного «Да-да, войдите!» (ну, или для холодильника нестандартного — «Никого нет дома!»), что уже само по себе было неплохо, попытался уместить в белое нутро вновь приобретенное вопиющее изобилие витаминов — результат неудачного самонадеянного эксперимента.

Взамен достал из прохладного друга палку «Московской» колбасы. Я намеревался сократить ожидание грядущего ужина поглощением этой копчености, которую люблю и уважаю — несмотря на то, что содержание канцерогенов в ней гораздо выше, чем в сигаретах. Бессовестно наплевал на имеющееся в моем распоряжении огромное количество скоропортящихся фруктов, которое легко бы заставило любого уважающего себя грызуна утонуть в собственной слюне. Что поделаешь — мужчины непоследовательны…

Покрошив в собственный рот хлеба и погрузив туда один кусок колбасы внушительных размеров, я взял второй кусок, ничуть не меньше первого, с собой и потопал в гостиную. Где с чувством выполненного долга собирался предаться ничегонеделанию у телевизора, как вдруг откуда-то снизу неожиданно раздался душераздирающий мяв, и внутри у меня похолодело — будто кто-то сорвал стоп-кран, прекратив все жизненные процессы, ходьбу и жевание в том числе.

Котенок перестал вопить практически сразу, как только я убрал с его лапы свою лапу, обутую в тапок, да и крик его, скорее всего, был вызван испугом, а не болью. Но кроху было жалко, я схватил зверя на руки и принялся его нянчить, гладя по жмурящейся лобастой башке и говоря что-то успокаивающее — насколько это возможно с набитым ртом.

Током меня прошибло после того, как я передал второй кусочек колбасы в фонд котов Юга России, пострадавших от ног хозяев. Когда Джин, зажмурив от удовольствия глаза, принялся жевать внушительных размеров деликатес задними зубами, начиная слегка тарахтеть от мурчания, а я, продолжая его гладить, дожевывал свою колбасу, почему-то потерявшую вкус, меня и прибило к линолеуму.

В буквальном смысле — было ощущение, что меня взяли и безболезненно вогнали по самый подбородок в пол, существенно изменив наблюдаемую картинку и лишив возможности чувствовать приглаживаемую шерсть четвероногого друга.

Электрическое освещение исчезло — свет падал из окон, хоть и было ясно, что в конце ноября, в восемь часов вечера, сие невозможно. Однако, несмотря на скудность такого освещения, все было видно просто великолепно — четко, как под лупой. Поле зрения расширилось. Красный цвет исчез вообще — его заменили оттенки серого, которых стало жуть как много.

Янтарный шарик, купленный мной для Джина, по цвету был практически не различим с моей синей спортивной курткой, висящей на кресле у компьютера. Но все это занимало меня мало — я в шоке услышал, как мужской голос произнес: «Единственное, нужно более внимательно относиться к своей работе и не делать досадных оплошностей. Ты же не будешь больше делать ошибки?.. Ты все… сделаешь… правильно?..» — и растерянно наблюдал, как становится на колени у кухонного стола Ира, расстегивая ширинку какому-то мужику.

Потом киномеханик в моей голове чего-то напортачил, и после секундной ряби я увидел, как мужчина, оказавшийся Колосовым, подхватил Ирину на руки. После чего я на собственной шкуре ощутил, как он пребольно оттоптал мне лапу, то есть ногу, за малым ее не сломав своей конечностью, размерами больше меня самого. После были еще два фрагмента с отличным звуком и такими интимными подробностями, от которых мне стало плохо.

Я не разделял свингерских взглядов, к физической измене относился так же, как и к любой другой. Измена — она и в Африке измена. Это предательство, унижение и боль. Я не позволял себе подобных поступков в отношении своих девушек и считал, что вправе рассчитывать на такое же отношение ко мне. Видимо, ошибался.

Но одно дело — узнать об измене, а совсем другое — стать ее невольным участником, не имея возможности это предотвратить или каким-то образом изменить вопиющие события. Ведь они уже произошли, они уже в прошлом, и это остается принять как данность.

«Ну что, накаркал? Затяжная позиционная война, никаких событий из ряда вон? На тебе, событие года! Событие десятилетия! Событие всей жизни!» — я отпустил ничего не понимающего кота на волю, а сам прошелся по комнате. В голове шумело. Казалось, что вокруг стоит с десяток старательно гудящих трансформаторных будок. Вернулось обычное человеческое зрение, но не до конца — перед глазами плавали несколько вращающихся огненных кругов и веселеньких розовых крестиков. В голове стучала кровь, которая хлынула носом, и я, запрокинув голову наверх, побрел в ванную, по дороге захватив какую-то тряпицу, чтоб не портить кровью белоснежные бамбуковые полотенца.