Первая после бога

– Я в тебя верю, девочка! – торжественно это у него получилось, почти церемониально.

Вот только самой Кассел никакой уверенности не добавило. Кажется, перед своей первой операцией она так не нервничала. Сейчас же аж подташнивать начало и ладони вспотели. Но теперь уж поздно всё откладывать.

Нейрор выставил локоть, держа руки скрещёнными у груди, останавливая Диру.

– А я не верю, – сказал негромко и как-то очень просто, факт констатируя. – Знаю, что сумеешь.

У самого глаза над уже натянутой маской спокойные-спокойные, будто и вправду полностью в ней уверен.

Паника, подкатившая было к горлу кислым комом, растаяла, как кусок льда. И почему-то тепло стало. А, может, просто дрожь прошла, которую Кассел и не замечала. Вот когда трястись перестала, тогда и сообразила, что её озноб бил.

– Спасибо, – пересохшими губами прошамкала.

Правда, Март её не слышал, говорил что-то Рейну, над которым уже гипнолог шаманил. Операционные лампы сверкнули, будто пропуская доктора через завесу света, и тут же притушили сияние, загорелись ровно так, как нужно.

– Встретимся завтра, парень, – кивнула блондину. Рейнер сонно улыбнулся в ответ. – Работаем!

Долгие операции утомительны – и это минус. Но у них имеется и один бесспорный плюс: обычно работа идёт спокойно, размеренно. Находишь ритм, как в вальсе: и раз-два-три, и раз-два-три. Руки двигаются сами, часы на стене тихонько тикают, отсчитывая минуты и движения.

Сначала непривычно, потому что операционного поля невидно. Точнее, смотреть нужды нет – тут ни одна, пусть и самая мощная, лупа не поможет. Работа не ювелирная, в разы тоньше. Потянуть, очистить, выпустить энергию – даже не каплю, сотую долю от неё, отсекая мёртвое, позволяя вырасти живому. Чувствуешь самыми кончиками пальцев, но тебе это только кажется, потому что пальцы тут ни при чём. Ощущение приходит откуда-то извне, а, может, изнутри.

– Сушите…

Оболочка за оболочкой, миллиметр за миллиметром. И снова: и раз-два-три, и раз-два-три: потянуть, очистить, выпустить.

Усталость всё равно догоняет. И крохи энергии выдавливать всё сложнее, будто мучаешь почти закончившийся тюбик зубной пасты: вот чуть-чуть нажать, немного подкрутить и есть же ещё, есть!

Сколько там времени прошло? Посмотрела на часы и ничего не увидела: то ли глаза перенапрягла, то ли зрение перенастроилось. Но резерв есть, пусть и нарастает давление. Сосуды расширяются, раздуваются, наполняются не силой – собственной прилившей кровью. Это от усталости, не страшно. Резервы то есть.

– Дира?

– Всё в порядке, я скоро закончу. Сушите.

Оболочка за оболочкой, миллиметр за миллиметром. Сколько их там осталось? Немного совсем. Давай, тюбик, знаю, ты ещё не пустой!

Кровь колотится в виски, переполненные вены пульсируют в такт сердцу. Затылок свинцом наливается. В Хаос!

– Дира?!

– Не отвлекай! Работаем.

«Бывают чудеса на свете! Если очень постараться, то бывают!».

«Ну, дали Близнецы кому-то силы, которых у других нет… Должна же быть какая-то причина или нет?».

«Имя твоё ничто, и звать тебя никак!».

Ещё один миллиметр.

Ты ошибаешься, дорогой. Я первая после Бога, потому что на всё есть причина!

Сердце долбится в висках и даже, кажется, в веки бьётся. Ого, вот это тахикардия! Неприятно. Ну давай же, тюбик, я знаю твои пределы. И раз-два-три, и раз-два-три.

– Кассел!

В бешеном ритме пульсируют вены. Под черепом – пузырь. Булькающий, жидко-густым наполненный.

И-и-и… ещё один миллиметр! А вот теперь, Варос, на самом деле поговорим про сверхвозможное.

– Дира! – голос кричит где-то далеко-далеко, отдаётся эхом, но и оно едва слышно в тумане. Что-то рушится с металлическим лязгом. Камнепад? Но почему железный? Свет ослепляет вспышкой и пропадает совсем. Снова кто-то кричит, только теперь ещё дальше, – Дира-а…

Прошла последний миллиметр или не прошла? Надо закончить. Надо! Сверхвозможного не существует. Боги дают только то, с чем можно справиться.

– Ди-ира-а…

[1] На кристалл записывается информация о том, кто его снял.

Глава восемнадцатая

Глава восемнадцатая

Любого здоровья хватает ровно до конца жизни

В темноте хорошо, спокойно, уютно – ничего ни слышно, ни видно и думать не нужно. Очень хочется остаться, но не дают. Дёргают вытягивают, как рыбу, крепко на крючок севшую. Выплюнуть бы приманку вместе с застрявшей под губой железкой, опуститься в чёрную глубину. Не дают, тянут наверх.

Сначала появляется свет и гул, будто далёкий морской прибой – и это ещё терпимо. Потом звуки становятся громче, разрастаются до набатного перезвона. Свет слепит, глаза затягивает мутная пелена слёз. Крючок разрастается, давит на нёбо, на горло. Заткнуть бы уши, закрыть глаза, но не получается.

В лезвиями режущем сиянии появляются лица – размытые светом, почти призрачные, неразличимые. Их много, они разные, но неузнаваемые. Зовут, зовут, тянут.

– Отставьте меня в покое! – назад, в темноту.

Там тихо.

Не отпускают, тянут. Свет всё ярче, грохот оглушительнее. Лица чётче, расплываются только по краям: Нейрор, Лангер, Анет, Шеллер… Что тут Ирошка забыл? Да всё равно, лишь бы в покое оставили, отпустили на глубину.

– Геморрагический… Кровоизлияние… Правая доля…

Слова знакомые, но бессмысленные, смешные даже. Из темноты всплывает сочная арбузная долька, сочащаяся соком. Сквозь туман видится озеро – красное. Но всё выжигает безжалостный белый свет.

Знакомо и успокаивающе помаргивает проекция – где-то сбоку, не разглядеть, что там. Гулко и равномерно бьётся над ухом чьё-то сердце, попискивают под завязку заряженные кристаллы. И снова сияние. Наверное, это Хаос. Значит, Хаос из света соткан. Нет, есть в этом что-то неправильное, но не понять что.

И снова лица: Нейрор, Май, Бэра – зарёванная, но как всегда прекрасная. Может, она Дева Луна? Варосы – оба. У младшего голова перевязана. Ну да, он же с дракона упал! Она же сама гордость империи оперировала. Или… Кажется, что-то ещё было. Неинтересно, надо в темноту.

Не отпускают, тянут за крючок. Голоса, голоса, голоса. Почему их так много? Никого не должно быть рядом. Она всегда одна. В темноту.

Опять свет. Уже не такой яркий, почти терпимый. Ровно, как барабан, бьётся над ухом сердце. Нейрор держит за руку, наклонился, смотрит.

– Ну всё, отдохнула и хватит. Возвращайся, слышишь, Кассел?

«Слышу, не ори ты так!» – хотела сказать, но, кажется, только подумала. В голове каша, мысли скользкие, как речная илом покрытая рыба. Ухватить бы, но они дают лишь прикоснуться к себе, дразнят и – фьють! – в глубину.

– Отлично! – интересно бы знать, чему он так радуется? – Ты помнишь, как тебя зовут?

Точно, что-то же случилось. В аварию попала?

– Кассел… Дира Кассел.

Почему-то получилось: «Каал… Диа Каал».

Слова выговариваются странно, а левая сторона лица вообще не чувствуется, будто отлежала. И вроде бы за щекой слюна скапливается. А, может, даже и течёт?

– Тихо, Дира, не дёргайся. Это всего лишь парез[1]. Восстановишься.

Парез?! Левая рука будто тонну весит, её приподнять с кровати – уже подвиг. А пальцы в кулак сжать и вовсе не получается. Ногу в колене согнуть выходит, а вот дальше никак.

– Не паникуй. Всё восстановится, – и голос такой спокойный-спокойный.

Вроде бы она где-то это уже слышала. Или сама говорила? Ужас с головой накрывает одеялом, душит, на самом деле душит, воздуха не хватает.

– Хорошо, поговорим, когда проснёшься.

Темнота, благословенная темнота.

И снова её наверх дёргают. К кошмару, к потере всего, к неподчиняющейся руке, к побулькивающей каше, мозги заменившей, к перекошенной слюнявой физиономии. Доктора Кассел больше нет. А, значит, и Диры нет. Она никто!

– Уйи… – даже одно простое слово выговорить неспособна!

Март уходит, он не спорит. Но постоянно возвращается. Теребит, требует чего-то. Зачем? Что может сделать тот, кого нет? Вяло жующее, гадящее под себя… ничто.